Слезы и молитвы дураков

— И гречневую кашу сварю. Я с собой прихватила немного крупы. Вы же, рабби, гречневую кашу любите?

— Люблю, люблю, — шамкает рабби Ури, и глаза его округляются, как в лучшие дни его жизни, когда он был молод, здоров и любим женщинами, смущавшими его своими взглядами в божьем доме, где сморщилась его душа и одряхлела плоть.

— У вас, рабби, еще совсем неплохо получается, — смеется Голда.

— Что?

— «Люблю, люблю»…

— Грешница ты, грешница, — радостно журит ее рабби Ури.

— Грешницы милосердны, праведники бездушны, — говорит Ошерова вдова. — Где они, ваши голубчики? Бросили вас, оставили без куска хлеба и разбежались, как зайцы.

— Не разбежались, а разъехались, — гасит ее пыл рабби Ури. Не дай бог, если Голда разойдется — до вечера не остановишь. Язык у нее остер, как нож.

— Положим, не все разъехались. Вы уж меня, рабби, простите, но я вам прямо скажу: легко быть праведником на словах, а вот когда из-под ближнего надо дерьмо выгребать или раны его зализывать, ни одного праведника днем с огнем не сыщешь.

— Праведники тоже люди.

— Люди, — вспыхивает Голда. — Я среди людей только одного праведника и знаю. Да и то, вы уж, рабби, на меня не обижайтесь, дурака. Прожили на свете почти сто лет и остались нищим.

Рабби Ури морщится, как от боли. Ему неприятны слова Голды. Но Ошерова вдова не унимается:

— Что это, рабби, за праведники, которые о своей пользе думают?

Голда вдруг спохватывается, замолкает, расстегивает кофту, кладет на стол кулек с гречневой крупой, закатывает рукава, обнажая белые и пышные, как подошедшее тесто, локти, окидывает сочувственно-презрительным взглядом избу, подходит к стене, на которой висят допотопные, показывающие чуть ли не наполеоновское время часы, открывает иссохшую дверцу, заглядывает внутрь, подтягивает гири.

— Ничего с ними не сделаешь, — говорит рабби Ури.

— Почему?

— Сорок лет стоят. Замолкли в тот день, когда Рахель родила мертвого ребенка. Я и часовщиков привозил, и сам в них копался, а они ни гу-гу.

Голда смотрит на него недоверчиво.

— Сами стали, сами и пойдут, — говорит рабби Ури.

Он чувствует: Голда пришла неспроста, обязательно о чем-нибудь попросит. Но о чем его можно просить? По правде говоря, он ей многим обязан. После смерти Рахели Ошерова вдова и обстирывала его, и стряпала, и в избе убирала, и в лавку за него ходила, и на базар. Прошлым летом рабби Ури хотел подарить ей две серебряные рюмочки, но Голда наотрез отказалась.

— Вы меня, рабби, когда-нибудь обвенчаете, — сказала она. — Грех с мужчиной жить невенчанной.

Рабби Ури понял, о ком она говорила: об Ицике.

Но разве Ицик ей пара?

— Оденьтесь, рабби, — предлагает Голда. — А я окна открою и проветрю избу. День сегодня за-ме-ча-тель-ный!

Рабби Ури облачается в заскорузлую рубаху и полотняные штаны, натягивает на непослушные ноги чулки, долго возится с башмаками, зашнуровывает их дрожащими пальцами, разглаживает седую бороду, такую же еще густую, как в молодости, и на миг молодеет.

Голда распахивает окна, и в избу врывается запах молока в подойнике, и прелой, еще не истлевшей листвы, и паленой материи — видно, сосед-портной утюжит чьи-то панталоны.

— Господи, как хорошо! — говорит рабби Ури. — Как хорошо!

— Хорошо, — повторяет Голда.

— И как его много!..

— Чего?

— Воздуха! На сто жизней! И на всех! На каждую корову, на каждую букашку, на каждый лист.

— Да, — говорит Голда. — Праведнее воздуха ничего на свете нет.

И вдруг рабби Ури замечает севшую на подоконник муху — муху-Рахель. Солнце золотит ее крылышки, и она нежится под его лучами. Ей хорошо, ей так же хорошо, как ему и Голде. Может, даже лучше, чем им… Какая она легкая, какая красивая и беспечная!

Рабби Ури, замерев, следит за ней, и вдруг его охватывает страх: сейчас муха-Рахель расправит крылышки и улетит, и ее не вернешь, как Исера, как его учеников, как его лучшие годы.

— Закрой окно! — кричит рабби Ури.

— Пусть проветрится, — спокойно отвечает Голда. — Не бойтесь, рабби, не простудитесь.

— Закрой!

— Да я же только что его открыла. Что с вами, рабби?

— Она… она улетит.

— Кто?

— Она, — говорит рабби Ури и тычет пальцем в подоконник.

— Муха? — удивляется Ошерова вдова.

— Да.

— Ну и пусть. Эка невидаль — муха. Улетит одна, прилетит другая.

— Мне не нужно другой, — упрямится рабби Ури.

— Как хотите, — пожимает плечами Ошерова вдова и направляется к окну.

Рабби Ури впивается взглядом в подоконник и что-то шепчет.

— Улетела! — выдыхает он.

Муха-Рахель вспархивает и, кажется, летит к солнцу.

Рабби Ури следит, как она трепещет в воздухе — маленькая, отважная, одна во всей вселенной.

Голда смотрит на понурившегося старика и, как бы в утешение, роняет:

— Она вернется, рабби. Покружится над базаром или над прилавком в мясной и вернется. Хотя, как подумаешь, — что ей у вас делать?

Рабби Ури молчит, и его молчание пугает Голду. Спятил старик, не иначе. Из-за мухи расстроился, из-за простого насекомого. Мне бы его заботы, сердится Ошерова вдова. Теперь с ним не сговориться. А разговор у нее серьезный, не о мухе речь.

— У меня к вам, рабби, просьба. Вы меня слышите?

— Да, да, — говорит старик и рассеянно смотрит в окно. Солнце слепит старые глаза, и в них — что за напасть, что за наваждение! — кружатся, кружатся золотые мушки.

— Поговорите с Ициком, — наседает на него Голда.

— О чем?

— Объясните ему…

— Что?

— Все равно у него с ней ничего не получится.

— С кем?

С его уст слетают не слова, а какие-то жалкие воробьиные крохи, и Голда почему-то жадно клюет их.

— С Зельдой. Маркус Фрадкин никогда не согласится. Поговорите с Ициком… Все почему-то думают, что я, рабби, блудница, что я готова переспать с каждым встречным и поперечным… Вранье! Конечно, я не святая. Но где вы, рабби, видели, чтобы святые были счастливы?

Голда пытается выманить рабби Ури из молчания, как мышь из норы.

— Покойник-Ошер всем вышел: и добротой, и статью. Но он, вы только, рабби, на меня не обижайтесь, не был мужчиной. В детстве он свалился с дерева и сломал ногу. Так говорил он, так говорила его мать. Но он, рабби, не ногу сломал… Я мучилась, терпела, жалела его, а он по ночам мял меня, бил, будто я во всем виновата… Разве баба виновата, что у нее подсвечник, а у мужчины — свеча. А у моего Ошера и свечи-то не было… огарок… А я так хочу, рабби, детей… так хочу… сил моих нет… Вы меня слушаете?