Слезы, летящие к небу

Думаю, сейчас гораздо важнее обозначить некие тенденции в культурной жизни, которые сами по себе еще не являются чем-то разрушительным, но прямо указывают на опасное направление развития всей культуры в целом. И одним из таких направлений мне видится кризис того образа героя, который предлагает нам современная литература и киноискусство. Ведь для всех очевидно, что образ героя книг и фильмов за последние десятилетия существенно изменился, но только не всем понятно, в чем суть этой перемены. Вот об этом и хотелось бы порассуждать.

Проще всего сказать, что герой современных русских фильмов все больше становится похож на героя фильмов западных. Но в чем состоит принципиальная разница этих двух культурных типов, определить будет гораздо сложнее. Наш герой стремится к добру? Так ведь и западный тоже не злодей. Наш герой способен на подвиги? Ну уж их-то западный совершает в гораздо большем количестве. Наш герой жертвует собой ради других? И тут все в порядке: западный это делает ничуть не хуже нашего. Так в чем же их различие? Какие характеристики героя традиционной русской культуры сегодня исчезают из его образа, если он по-прежнему продолжает оставаться благородным, добрым и самоотверженным? Полагаю, именно те, по которым Михаил Михайлович Бахтин проводил границу между героем эпоса и героем романа. Известный русский философ и культуролог писал, что в романе герой «…должен быть показан не как готовый и неизменный, а как становящийся, изменяющийся, воспитуемый жизнью». На мой взгляд, это и есть главная отличительная черта героя в русской драматургии: острое ощущение своего несовершенства, способность и готовность к перемене, а порой даже откровенное желание стать другим, не таким, каков он есть сейчас.

Западный же герой более близок к эпическому изображению человека, который, по словам Бахтина, «…завершен на высоком героическом уровне, но он завершен и безнадежно готов, он весь здесь, от начала до конца, он совпадает с самим собою, абсолютно равен себе самому». Западному герою нечего менять в себе самом, поэтому вся его энергия направлена на изменение мира вокруг себя. И не так уж важно, кем он будет – плохим парнем с окраин Лос-Анджелеса или обыкновенным поваром на боевом корабле – это, в принципе, не имеет особого значения. Плохой парень может за полтора часа укокошить несколько десятков совсем уж плохих парней, а судовой повар за это же время успеет освободить захваченный террористами линкор. И мы поймем к концу фильма, что плохой парень оказывается не так уж и плох на фоне откровенных мерзавцев, а за мирным обличьем судового повара на горе всем террористам скрывался невероятно крутой ветеран спецназа без страха и упрека. Вся штука в том, что мы видим в западном кино лишь раскрытие тех качеств героя, которые авторы сначала тщательно от нас прятали – ну, чтобы интереснее было смотреть! Но сам герой в изменяющихся обстоятельствах сюжета остается безнадежно неизменным и законченным. Он весь устремлен вовне, вся его экранная жизнь – сплошное действие, без малейших признаков рефлексии.

В русской же традиции типичный герой выглядит принципиально иначе. Сюжет фильма или книги для него лишь декорация, на фоне которой происходит главное – мучительная попытка героя изменить себя самого. Причем совсем не обязательно эта попытка в итоге оказывается успешной. Ведь нельзя же сказать, будто Родион Раскольников в финале романа покаялся и стал добрым христианином. Нет, это совершенно опустошенный человек, которому предстоит еще очень и очень долгий путь к собственному возрождению. Или авторитетный вор Егор Прокудин из шукшинской «Калины красной»: он ведь тоже не смог, не успел стать не героем даже – обыкновенным крестьянином. И что же он такого героического совершил за полтора часа экранного времени, почему этот образ столько лет царапает душу каждого зрителя? Ответ простой: герой Шукшина очень хотел измениться, до физической боли хотел, до слез, до крика, до смерти. И это искреннее стремление человека стать лучше, чем он есть, не оставляет равнодушным даже самого бестолкового современного тинейджера.

…Но вот уходят, уходят с наших экранов Прокудины и Раскольниковы, из последних сил старавшиеся спасти свои искалеченные души. А на их место приходят симпатичные, эпически-целостные и по-западному законченные персонажи, готовые спасти хоть весь мир и нисколько не сомневающиеся в том, что уж с душой-то у них как раз все в полном порядке. В этой подмене героя мне и видится грозное предвестие кризиса – куда более глубокого, чем просто культурный. Ведь, как уже говорилось, культура лишь отражает жизнь народного духа. И если героем наших книг и фильмов становится человек, которому нет нужды изменять в себе что-либо, – значит, и сами мы потихоньку утрачиваем потребность в перемене своего сердца, своих мыслей. А значит – становимся неспособными к покаянию в христианском смысле этого слова.

Не из этой ли внутренней успокоенности на свой счет вырастают все современные конфликты и раздоры в православной среде? Ведь каждый, буквально каждый из нас абсолютно точно знает, что именно нужно изменить в мире и в других людях для того, чтобы засияла, наконец, вокруг нас Русь Святая. Видимо, сегодня в определенном смысле сбываются слова Владимира Соловьева, писавшего когда-то о христианстве: «…хватит бегать от мира, пора идти в этот мир и преображать его». Очень похоже, что теперь христиане и впрямь готовы со всем усердием преображать мир, окружающих, политику, культуру – всё что угодно… Кроме собственного сердца. Но если мы не сосредоточим свое внимание именно на этой важнейшей для нас почве, если не станем именно ее возделывать в первую очередь, то, боюсь, все наши усилия по преображению мира окажутся тщетными.

И не спасут нас даже самые правильные идеологии и самые традиционные культурные формы, если мы так и будем пытаться натянуть их на свою кривую, неисправленную покаянием жизнь. Себя нужно нам менять с Божией помощью, а не мир вокруг себя! Лишь эта перемена может оказаться спасительным выходом из культурного и всех прочих кризисов, в которые мы уже вляпались сегодня и еще не раз вляпаемся в будущем. Потому что именно дух наш творит себе формы во всем, чем бы мы ни занимались. Каков дух, такова и культура, и экономика, и политика, такова вся наша жизнь.

И. А. Ильин на исходе долгих лет жизни на чужбине в 1954 году писал: «После того что произошло в России, мы, русские люди, не имеем никакого основания гордиться тем, что мы ни в чем не передумали и ничему не научились, что мы остались верны нашим доктринам и заблуждениям, прикрывавшим просто наше недомыслие и наши слабости. России не нужны партийные трафареты! Ей не нужно слепое западничество! Ее не спасет славянофильское самодовольство! …Мы должны заново спросить себя, что такое религиозная вера? Ибо вера цельна, она строит и ведет жизнь; а нашу жизнь она не строила и не вела». Дай Бог, чтобы эти горькие слова, сказанные русским философом о своем поколении, для нашего поколения не оказались пророческими.

Обыкновенное хамство

Когда Владимир Набоков преподавал славистику в Корнельском университете, он попытался дать американским студентам внятное определение русского понятия – «хамство». Но так и не сумел этого сделать. Зато Сергей Довлатов великолепно определил хамство как – торжествующую безнаказанность. И, по-моему, лучше не скажешь.

Хамство обязательно предполагает заведомую беспомощность жертвы. Ведь не случайно хамят обычно женщинам, старикам, рассеянным интеллигентам в очочках… Попробуйте, например, как-нибудь вечером обхамить компанию подвыпивших гопников в Бутово. Или, скажем, бригаду омоновцев во время рейда на рынке. Или хотя бы своего начальника на работе. И сразу станет ясно, что Довлатов безнадежно прав. Хамство действует только в одном направлении и возможно лишь со стороны сильного по отношению к слабым и беззащитным. То есть к тем, о ком заранее известно, что они безропотно примут все сказанное и сделанное в их адрес. Тем оно и мерзко…

Понятно, что абсолютного равенства среди людей нет и быть не может. В любой житейской ситуации всегда кто-то оказывается хозяином положения, а кто-то – от него зависит. И каждый на собственном опыте знает, как гадко и больно бывает на душе, когда тебя обижают, точно зная, что ты не в состоянии достойно ответить на оскорбление. Но до чего же трудно бывает порой увидеть человека в том, кто слабее тебя…

Возмущаясь чужим хамством, люди часто не замечают, что и сами порой ведут себя столь же возмутительно. Пожалуй, лучше всего это можно увидеть на примере отношения родителей к детям. Взрослые ведь запросто могут прикрикнуть на ребенка, могут обозвать его грубым словом. Могут даже ударить… И нет для них в этом ничего особенного. Ведь – за дело же! В воспитательных же целях! И для его же, сопляка, пользы. Но стоит ребенку обидеться и в сердцах крикнуть только что оскорбившей его маме: «Сама дура!», как тут же этот его неуклюжий и беспомощный детский протест пресекается самым решительным и печальным для бунтующего «грубияна» образом.

Узнаваемая картина, правда? Так вот, по-моему, это она самая и есть – заведомая безнаказанность, торжествующая над заведомой беззащитностью. То есть – обыкновенное хамство. Просто мы, взрослые, редко задумываемся о таких вещах. Нам кажется, что любое наше действие по отношению к собственному ребенку априори продиктовано одной лишь родительской нашей любовью, и потому никак не может быть греховным. А ведь может, увы… Да еще как может! Ну, кому из родителей не случалось хотя бы иногда срывать свое раздражение на ребенке, случайно подвернувшемся под горячую руку? Наверное, очень немногим. По-человечески тут все понятно: стрессы, усталость, недомогание, бесконечные проблемы на работе – да мало ли у взрослого человека может найтись причин для раздражительности! Дело ведь житейское. Бывает, что и сорвешься…