Слезы Магдалины

– Да не дергайся ты. Он же малый совсем был... в общем, тут такое... я-то узнал, но мало чего. Мутное дело. Она старше была. За ним приглядывала. Родители вернулись, а она в петле. И Владик бормочет, что виноват, что играли, а он виноват... нервный срыв. Больничка. Жалко его. Ага.

Рыбу ловили со старой березы. Толстый, в три обхвата ствол в рваной бело-черной коре, нависал над самой водой. Путаные корни проволочными канатами ныряли в землю, удерживая дерево от падения. А редкие зеленые листья – береза упрямо доживала свой век – гладили речную спину.

Чтоб добраться сюда, приходилось ползти по крутому бережку, цепляясь руками за траву. После нырять в яму, в любую, даже самую засушливую засушь, полную жидкой глины. И уже после, перемазавшись по уши, карабкаться по корням. И по стволу, широкому, как конская спина.

И сидеть приходилось, как на коне, обхватывая дерево коленями да чутко прислушиваясь – не затрещит ли, не застонет сзади, упреждая о падении. Впрочем, нрав у березы был спокойный.

– И когда это было? – спросил кто-то, отвлекая Влада от темно-синей, с прожилками водорослей, воды. – Гасскажите подгобнее.

Чего рассказывать? Удочка в руке. Самодельная. Гибкая и длинная, с леской, поплавком и кусочком свинца, на котором видны отпечатки Владовых зубов. Крючок ржавый, но острый. Тетка все стонет про заразу да выбросить грозится.

Хлебный мякиш сам липнет к железу.

– Пгевосходно! – хвалит кто-то.

А то! Размах, шлепок, круги по воде. Рыбьи тени разбегаются. Тишина. Стрекоза повисла. Вот бы такую да в банку. Или приручить, чтоб всегда с собою.

Поплавок ныряет, натягивая леску-струну. Вверх! Рывком, чуть не падая. И серебристое рыбье тело вылетает из воды. Туча брызг. Смех. Пескарь на ладони. Потом второй...

– Эй ты! Чего приперся! – кричат сверху.

– Захотел и приперся!

– Твое место, что ли?

– Скажи еще, что твое!

Мечутся рыбы в воде, мечутся стрекозы над водой, пугаясь теней. Мальчишки дерутся. И тот, который отступает, наносит удар:

– А у тебя сестра психичка! Психичка-психичка-пси...

Речной песок на зубах. Удивление. У Влада нет сестры.

– Пгэвосходно! Пгэвосходно... – Голос выдергивает из воспоминаний, которые тускнеют, увядая. Было ли это вообще?

– Было, было, – уверяет доктор, пряча в рукаве монетку на веревочке. – Вопгос лишь в том, почему вы это забыли.

У него слезятся глаза, и красный нос подрагивает, точно пытается нащупать след истины.

– Я сумасшедший? – Теперь Владу не страшно признать это, но хотелось бы подтверждения. А доктор не спешит, он долго и суетливо оправляется, разглаживая несуществующие складочки на пальто. Даже не разделся. Ну да, здесь же холодно. Адски холодно!

– Безумие – слишком тонкая матегия, чтобы с ходу можно было сказать, кто безумен, а кто ногмален. У вас же, полагаю, имеют место подавленные воспоминания. Ваша голова, молодой человек, подобна шкафу, в котогом скгывается множество вещей. Одни на виду, дгугие в тайниках лежат. В ваших тайниках чегесчуг много всего. Кгитическая масса, если можно так выгазиться.

Память из обогащенного урана? Накапливается-накапливается, а потом бах? И голову в щепки. Вдребезги!

– Смею пгедположить, что когда-то оггомный пласт воспоминаний был заблокигован. Вегоятная пгичина – стгесс.

– Авария?

Аварию Влад тоже не помнит. Папа сказал, что она была, и Влад поверил. Зачем им лгать?

Действительно, зачем?

– Авагия. Или нечто дгугое, что скгыто за официальной вегсией. Нельзя убрать, не дав ничего взамен, – он часто моргает, и в уголках глаз скапливается белесая жидкость. – Пгедположим, что с вами случилась некая... непгиятность, котогая очень сильно повлияла на вас как на личность. Настолько сильно, что ваш газум, возможно, не без помощи специалистов, изменил ваше пгошлое. Заменил опасную память на безопасную. Но!

Замена памяти? Разве такое возможно? Влад прикоснулся к голове, пытаясь нащупать шрамы. Ему вдруг представилось, как он лежит в больнице, и кто-то – та самая медсестра, с ногами-столпами, которые шоркали по клетчатому полу, – вскрывает череп. Вынимает перегоревшую деталь из мозга и вставляет другую.

– Но постепенно ваше сознательное увеличивало давление на ваше бессознательное, находя аггументы пготив официальной, так сказать, вегсии. И чем дальше, тем остгее становился конфликт. С дгугой стогоны, его, несомненно, усугублял вгеменной фактог. Ничто не вечно, так сказать...

– И что мне делать?

– Вспоминать. Пгосто вспоминать. Лучше всего, конечно, обгатиться к специалисту. Пгоцесс восстановления будет болезненным.

Ему легко сказать: вспоминать. Как будто Влад не хотел бы. Хотел! И пытается. И не понимает, что же такое скармливает ему его собственное «я», будто задавшееся целью его, Влада, свести с ума.

– Поговогите с вашими годителями.

– О чем?

– Хотя бы о вашей, как вы утвегждаете, несуществующей сестге. И если будет желание, то обгащайтесь, – он протянул черный прямоугольник. Ну надо же, мозголом, а визитки как у гробовщика. – И не спешите судить их. Не спешите судить кого бы то ни было. Повегьте, это совегшенно беспегспективное, и более того, очень вгедное занятие.

Мудрый карлик явно чего-то недоговаривал, и Влад хотел было возмутиться, но перед глазами вдруг возникла монетка, заплясала, завертелась, засверкала серебром, совсем как пескарь на удочке...

– Психичка! Психичка! – донесся ехидный голос. И комок грязи шлепнулся на голову. Ну скотина... дай только догоню.

И вспомню, как тебя зовут.

Димыч чувствовал себя цирковой лошадкой. Бесконечность круга арены, белый песок под копытами, шлепки хлыста, ленивые, потому что лошадка и так знает, что нужно бежать. Софиты. Взгляды.

Смотрят с фотографий умершие ведьмы. Крестом разложены – не нарочно вышло.

Смотрит, выжидая, Надежда.

Пялится из прошлого Маняшка, подмигивает: дескать, что ж ты, дурачок, понять не можешь? Все ведь просто. Ты мне, я тебе, и все довольны.

Дверь кабинета распахнулась, и на пороге возник лысый тип в клетчатом пиджаке. За плечами типа возвышались еще двое, выше и шире в плечах, облаченные в одинаковую костюмно-черную униформу телохранителей.

– Это к тебе, что ли, Машка бегала? – поинтересовался тип, усаживаясь на стул. Он закинул ногу на ногу, достал из кармана толстую сигару, которую зажал в кулаке, словно дубинку.

Наверное, над типом можно было бы посмеяться.

Невысокий, уродливый – голова лысая и какая-то приплюснутая, шея короткая, мясистая, вылезает из воротника-ошейника складочками шкуры, а квадратный подбородок отливает синевой свежей щетины. И костюм смешон, ладно скроен, да криво сидит, собираясь складочкой на впалом брюхе.

– Так к тебе?

– Если о Свиридовой Марии речь, – почему-то Димыч сразу понял, о какой Машке его спрашивают, – то да, она приходила. Я заявление принял.