Слишком много щупалец

Только тут я сообразил, что сам просил ее звонить, и при этом забыл мобилу в номере.

– Да, неудобно вышло, – сказал я, даже не пытаясь изобразить раскаяние. – Ладно, вечеринку завершаем. Как там? «Спят усталые игрушки, одеяла и подушки, ты им пожелай: «Баю-бай»…

И мы отправились в номер.

Глава 14 Нет цадика в своем отечестве

Незваный гость хуже татарина.

Чингисхан

Проснулся я в одиннадцать часов – без малейших признаков похмелья, выспавшийся и довольный жизнью. Бартоломью, делившего со мной здоровенную двуспальную кровать, в номере не обнаружилось, как и Ангелики, ночевавшей на том, что в прайсах отелей именуется «экстра бед».

Найдя на зеркале в ванной записку: «Мы ушли смотреть город, будем не раньше трех», я перестал тревожиться о том, что моих спутников похитили инопланетяне, по телефону заказал завтрак и отправился под душ.

Вымывшись и поев, я задумался, чем бы заняться, и тут ощутил крайне экзотическое для себя чувство – стыд. Нежданно-негаданно вспомнилось, что над статьей для родного журнала я последний раз работал чуть ли не в Польше.

Материалов мы собрали – три тонны, а обрабатывать их кто будет, Пушкин?

Сомневаюсь, что он ради этого выйдет из могилы и отправится в Святую землю.

Так что я посыпал голову метафорическим пеплом, вытащил ноутбук и принялся за работу. Погрузился в нее настолько, что поднял голову, только когда услышал, как открылась дверь номера.

– Что мы видим? Ты пишешь? – у перешагнувшей порог Ангелики поднялись светлые брови. – Неужели случилось чудо? Я ожидала застать тебя в компании парочки девиц или за пьянством, но никак не за делом.

– Работа прежде всего, – тоном записного трудоголика изрек я. – Как Хайфа?

– Ух ты! Здорово! – воскликнул Антон, вошедший в номер вслед за белокурой бестией, и принялся вываливать на меня впечатления – от монастыря Стелла Марис, от пещеры, где пророк Илия учинял разборки со жрецами Ваала, от немецкой колонии и какого-то музея японского искусства…

Спасла меня Ангелика, предложившая сходить пообедать.

Удивив официанта местного ресторана здоровым аппетитом, мы озаботились тем, чтобы найти машину, и около пяти вечера покинули Хайфу на взятом в аренду «Рено». Покатили сначала на север, к древней столице крестоносцев Акко, а от нее на восток, в глубь Галилеи, к озеру Кинерет.

Денек для Израиля был самый обычный – где-то под сорок в тени, и без кондишена в автомобиле мы бы скоро поняли, что чувствует тушенка, когда банку с ней бросают в костер. К тому моменту, когда дорожный указатель сообщил, что перед нами Цфат, жара немножко спала и стало полегче, но все равно постоять на солнце без кепки я бы не рискнул.

Сам городишко произвел странное впечатление: в центре холм, на нем парк, разбитый на том месте, где некогда стояла тамплиерская цитадель, вокруг холма кругом идет улица Иерушалаим – местный Бродвей, а от нее отходят другие, узкие, переплетающиеся, образующие настоящую паутину.

А в этой паутине запутались обитатели разных эпох – туристы в шортах и гавайках, хасиды, наряженные по моде восемнадцатого века, и чуть ли не крестоносцы в кольчугах.

Узенькие переулки, многочисленные мастерские, лесенки, арки, вывески, старинного вида уличные фонари – все это заставляло поверить, что мы в еврейском квартале какого-нибудь среднеевропейского города вроде Праги. И на каждом шагу встречались синагоги, сефардские и ашкеназийские, со всякими достопримечательностями типа могилы знаменитого ребе или особо древнего и почитаемого свитка Торы.

Такое ощущение, что мы, разыскивая жилище Ицхака бен Шломо, прошли мимо каждой раза по два.

– Так, вот оно, похоже, – сказал я, обнаружив на вывеске, украшавшей стену дома, нужное нам название улицы. – Только вот звонка нет и молотка тоже. Прикажете стучать кулаком?

Дверь, куда нам предстояло ломиться, выглядела на редкость непрезентабельно – маленькая, ребенку под стать, пыльная, с крохотной замочной скважиной. Дом мог похвастаться стенами из белого «иерусалимского камня» и маленькими окошечками, затянутыми плотными занавесками.

Открыли нам почти сразу. На пороге стояла крохотная сухонькая женщина в платке и темном платье.

– Добрый день, – сказал я по-английски. – Нам бы ребе Ицхака бен Шломо. Он дома?

Женщина посмотрела на меня так, словно я спел петухом, и пожала плечами.

Я перешел на русский – тот же результат, попробовал по-испански и опять ничего не добился. Антон предложил испытать в деле белорусский язык, но тут вмешалась Ангелика.

Она заговорила медленно, осторожно подбирая слова, и лицо женщины, до сего момента неподвижное, как маска, стало живым. Черные глаза блеснули, бледные губы раздвинулись, и выяснилось, что у тетеньки очень красивый, напевный голос.

– Удивительно… – сказала наша шпионка, когда женщина довольно дружелюбно кивнула и скрылась за дверью. – Никогда не думала, что знание идиш может пригодиться.

Через пару минут дверь открылась вновь, и женщина замахала рукой, приглашая нас внутрь. Я пригнулся, чтобы не садануться кумполом о притолоку, и вслед за Ангеликой прошел в крохотную прихожую. Тут нас заставили разуться, выдали тапочки и повели вверх по дивно узкой, крутой и темной лестнице.

Я придерживался за стену и спотыкался через шаг. Позади сопел Бартоломью.

А затем мы оказались в комнатке, чьи стены были завешены черными коврами с серебряной вышивкой – сплошь звезды Давида, еврейские буквы и семисвечники, а из мебели имелся только круглый стол и расставленные вокруг него табуреты самого грубого вида.

Не успел я перевести дух, как наша провожатая исчезла, а ей на смену явился бородатый дедуган прохиндейского вида: черному лапсердаку не меньше ста лет, глазки блестят, пейсы свисают из-под шляпы.

– Ну, и что таки вам надо от старого ребе? – осведомился дядя, смерив меня недружелюбным взглядом.

Мне сильно хотелось спросить: «У вас продается славянский шкаф?», но я сдержался и тем самым, несомненно, заслужил медаль «За мужество». Вместо этого я солидно прокашлялся и проникновенным шепотом сообщил:

– Вам привет от Арнольда Тарасовича. Он должен был вам позвонить…

– Ах да! – старик всплеснул руками. – Он таки просил за серьезных молодых людей, которым нужна помощь Ицхака бен Шломо, и я по доброте своей не отказал. Так что садитесь, молодые, хотя и несерьезные люди, и мы побеседуем, и да избегнет зло наших разговоров.