Слова, из которых мы сотканы

– Я не хочу! И не хочу читать это письмо! Я уже достаточно знаю о нем, я очень благодарна и так далее, но в моей жизни он совершенно не нужен, понимаешь? Я правда, правда не хочу ничего знать.

Мать сжала ее ногу и улыбнулась.

– Знаешь, – продолжала мать, – мы с отцом не останемся с тобой навечно. Мы еще не очень старые, но и моложе не становимся. А когда мы уйдем, ты останешься сама по себе. Возьми эти бумаги, милая, и сохрани их. По крайней мере, если что-то случится, – а этого не будет, – еще одно одобрительное пожатие, – но если все-таки случится и у тебя возникнет желание познакомиться с ним, то ты будешь иметь все необходимое, чтобы что-то предпринять. Хорошо? И еще подумай вот о чем. Даже если ты не хочешь встречаться с донором, как насчет твоих братьев и сестер? Я знаю, – она перебила зарождающиеся протесты, – я понимаю, что сейчас ты этого не хочешь. Но в будущем… когда-нибудь… Может быть. Ну как, хорошо?

Робин покосилась на папку с бумагами и шумно выдохнула. Папка была так плотно набита взрывчатым веществом, что Робин почти слышала тиканье часового механизма. Она подумала об этих безымянных, безликих братьях и сестрах и возненавидела их. Она рассматривала их как гротескные карикатуры на саму себя: все с пухлыми губами, все важничают и считают себя особенными, потому что их папаша был донором спермы, их папаша был французским педиатром. Кроме того, у нее были сестры, две прекрасные сестры. Неважно, что они умерли; они по-прежнему оставались в ее сердце, и там не было места для кого-то постороннего. Робин закинула за уши тяжелые локоны и внимательно посмотрела на папку.

– Что ты сделаешь, если я не возьму ее?

– Уберу в надежное место, – ответила мать. – Туда, где ты сможешь найти ее. Потом, когда нас не станет.

Робин немного подумала. Ей пришлось признать, что существует возможность, что однажды по какой бы то ни было причине у нее возникнет желание связаться со своим биологическим отцом. Робин допускала, что ей может понадобиться, скажем, трансплантация печени или у ее будущего ребенка обнаружат какое-нибудь редкое генетическое расстройство. Возможно, однажды ей понадобится, чтобы этот мужчина перестал быть двухмерным диснеевским принцем и стал полноценным человеком из плоти и крови, с живой ДНК. И может быть, тогда будет лучше, если эти бумаги окажутся у нее. Робин соскочила с коричневого плюшевого дивана и нацепила маску решимости.

– Хорошо, – сказала Робин. – Отлично. Дай ее мне. – Она протянула руки. Папка оказалась тяжелой, словно была наполнена мокрым песком. – Но я не собираюсь совать туда нос, если только мне действительно не будет очень, очень нужно. Ты понимаешь, правда? Мне не нужен этот тип или другие дети, рожденные от него. У меня есть все необходимое.

Ночью она проснулась в холодном поту и с непривычным беспокойством, как будто позабытый сон толкался в границы ее осознания. Она чувствовала себя потерянной и дезориентированной. Ее желудок был полон еще не переваренных пирожных, кусочков мяса и дешевого белого вина.

Она встала с ощущением, что должна что-то сделать. Рассеянно прошла по комнате, потирая свой недовольно бурчащий живот. Очевидно, Робин знала, что собирается сделать. Она знала это с тех пор, как впервые взяла папку и согласилась стать собственницей ее содержимого. Робин достала папку из нижнего ящика комода и открыла ее.

Сейчас

Робин держала под мышкой подшивку по микробиологии, а на носу сидели очки для чтения в черной оправе, хотя сейчас не собиралась читать. Она была в симпатичном клетчатом платье-рубашке от «Urban Outfitters», зеленых колготках и старомодных сапогах. Она выглядела умной и прикольной. Неформальный шик. В колледже она одевалась совсем не так, как дома. Там, в Бакхерст-Хилл, она выглядела более рафинированной. Здесь, в практичной лондонской обстановке, она позволяла себе немного расслабиться. Впрочем, ей не хотелось выглядеть девушкой, только что приехавшей из Эссекса. Она по-прежнему носила достойное нижнее белье, пользовалась помадой от «Mac» и духами «Agent Provocateur Boudoir».

Она находилась на Гоуэр-стрит и после учебных занятий направлялась в главную библиотеку на лекцию в институте неврологии. Робин была одна. Солнце стояло низко над горизонтом, и Лондон казался странно притихшим, как будто стояло раннее утро и подземка еще не начала работать. «Куда все подевались?» – гадала Робин. Но ей это нравилось; это давало ощущение исключительности и владения местом, как бывает, когда полицейские освобождают улицу для съемок фильма и обычным людям приходится направляться в обход или просто стоять и глазеть на более значительных людей, которые, вполне возможно, являются лишь помощниками осветителей или ассистентами оператора. Пустые улицы заставляли Робин чувствовать себя звездой собственного кино. Она улыбнулась, зная о том, что никто этого не видит, и стала покачивать бедрами при ходьбе. Никто не смотрел, но она вела себя так, как будто все взоры были устремлены на нее. Ей нравились такие моменты, она была студенткой медицинского колледжа, но в процессе изучения медицины иногда не участвовала. Между лекциями она могла моментально очистить свой мозг от всех фактов, профессионального жаргона, имен и чисел, которые ей приходилось постоянно носить в голове, и просто наслаждаться фактом своего существования в этом разреженном мире. В остальное время она была ошеломлена и устрашена количеством знаний, которые ей предстояло усвоить. Книги, похожие на шлакоблоки, наполненные жизненно важной информацией, ежедневные тесты, обучение, усвоение, запоминание. Это было не то, чего она ожидала. Она думала, что будет сидеть в просторной и хорошо проветриваемой аудитории с записной книжкой у локтя и внимательно слушать ученых мужчин и женщин, пожевывая кончик карандаша. Она полагала, что экзамены будут легкими, а тесты окажутся пустяковыми. Месяц за месяцем, вместе с небольшими, беспокоящими вспышками осознания, ей становилось все яснее, что она не такая умная, какой себя считала.

Робин свернула за угол и оказалась перед Брансуик-Центром. Она улыбнулась, поскольку неотразимый соблазн новых магазинов каждый раз взывал к ее тщеславию. В торговом центре она нашла магазин одежды с характерным названием «Радость». Внимание сразу же привлекло яркое платье, выставленное в витрине. Оно было блестящим и красно-оранжевым, с низким лифом и длинной юбкой. Оно вместе с расшитым кардиганом и золотыми туфлями на платформах идеально подошло бы для ее девятнадцатилетия в следующем месяце. Но цена – 89,99 фунта. Откуда ей взять девяносто фунтов? Родители подарили ей на день рождения тысячу, но эта сумма была предназначена для чего-то значительного и важного – годового пребывания за рубежом, покупки автомобиля, депозита на новую квартиру, а не для разбрасывания на новые платья. И в конце концов, сколько выходных платьев нужно для одной девушки? Робин подавила искушение зайти в магазин и примерить платье. (Оно будет отлично смотреться на ней; она уже знала об этом, но если ты примеряешь вещь, то уже на шестьдесят процентов соглашаешься с ее покупкой.)

Робин испытала удовольствие от своей решимости, когда с пустыми руками миновала магазин. Она взрослела и менялась. Пошарив в кармане, она нашла сложенный листок бумаги и для большей уверенности погладила его кончиками пальцев. Это было письмо от ее отца, от ее настоящего отца, которое мать отдала ей в августе, когда они вернулись из паба после праздничного обеда в честь ее совершеннолетия.

Робин постоянно носила письмо с собой, сама не зная почему. По правде говоря, она не хотела этого знать. Письмо было коротким, меньше страницы формата A4, и Робин помнила его почти дословно, включая мелкие грамматические ошибки и редкие восклицательные знаки. Письмо было безобидным. Оно никак не нарушало ее детскую фантазию. Более того, оно лишь укрепляло ее, добавив новые слои фактуры и подробностей. Робин живо представляла симпатичного врача с полными губами, одетого в белый халат и забавную пеструю шапочку, какие носят педиатры, чтобы дети чувствовали себя непринужденно; Робин видела, как он благожелательно улыбается болезненному ребенку на больничной кровати, держа руки в карманах и, возможно, покачиваясь с пятки на носок. Теперь Робин могла добавить к этой сцене частицу индивидуальности: очаровательно неправильное употребление английских причастий в прошедшем времени, склонность заканчивать фразы на удивленной нотке, определенную застенчивость и самоуничижение.

Вместо того чтобы сделать его неприятно человечным в физическом смысле слова, письмо делало его еще более вымышленным и недостижимым. В свою очередь, это лишь укрепляло Робин в ее решении никогда-никогда не встречаться с ним.

Но это было тихим февральским утром во вторник, на полпути между учебными занятиями и лекцией, ровно за две недели до того, как она познакомилась с Джеком Хартом и влюбилась.

Был вечер вторника, разгар поздней торговли на Оксфорд-стрит. Робин стояла у кассы внизу, в отделе мужской одежды. Магазин закрывался через полчаса, и она так устала, как будто работала в угольной шахте. Она вышла из дома в восемь утра, прослушала несколько лекций, потом провела изнурительно групповое занятие после обеденного перерыва, потом опрокинула с подругой желанный стаканчик в баре и прибыла в магазин «Zara» в 18.00 для работы в вечернюю смену.

Когда Джек Харт вошел в магазин, часы показывали 20.31. Он миновал Робин, даже не взглянув на нее, и сразу же направился к витрине с вязаными вещами. Что-то в его осанке заставило Робин слегка выпрямиться и облизнуть губы. Он не был высоким и мускулистым, но в нем было что-то пружинистое и энергичное, как будто он с ходу мог прокрутить сальто. Его черные волосы были подстрижены в «лохматом» стиле. Робин еще не видела его лица, но была зачарована его спиной, покроем пальто, углом плеч, манерой стоять на широко расставленных, напружиненных ногах. В нем не было ничего сказочного или неопределенного. Он стоял с таким видом, как будто торговый зал принадлежал ему, как будто он был королем, инспектирующим своих подданных. Он с разочарованным видом перебрал несколько кардиганов. Это не было бездумным перебором; он явно искал что-то определенное, о чем заранее составил представление и чего, по-видимому, не существовало в реальной жизни.

– Вам помочь? – поинтересовалась Робин, убрав гнусавые тона своего эссекского выговора и стараясь улыбаться не слишком широко.

Посетитель повернулся и удивленно посмотрел на нее, как будто полагал, что пребывает в одиночестве.

По его лицу промелькнула улыбка. Безразличие.

– Вообще-то да, – ответил он, как будто мысль о том, что помощница в торговом зале может кому-то помочь, никогда не приходила ему в голову. – Да. Я ищу свитер, похожий на этот. – Он распахнул пальто и продемонстрировал свитер. – Но только умеренно коричневого цвета.