Словарь Ламприера

— Какое сегодня число? — спросил он Роя, когда они возвращались в свое безопасное Воронье Гнездо. Услышав, что сегодня тринадцатое, он яростно выругался сразу по двум причинам. Рой вопросительно взглянул на него.

— Черепахи, — сказал Эбен.

— А-а-а, — отозвался Рой.

Они ходили в оперу. В ответ на организованное капитаном Роем посещение Камнееда (который, согласно последним сообщениям, все еще страдал от загадочной болезни желудка) капитан Гардиан пригласил своего гостя на «LaFrascatana » в Королевский оперный театр в Хеймаркете. Вопреки нескольким объявлениям конкурирующих театров Эбен был убежден, что Марчези Золотое Горло, о котором столько писали газеты, будет петь партию Камбио. Но вечер оказался неудачным.

Последний раз Эбен был в опере пятнадцать лет назад. Он еще немного помнил владельца театра. Старк, Столкарт… что-то в этом роде. Он вспоминал неторопливый подъем по широким пролетам лестницы, торжественное вступление в зал, приветствия полузнакомых зрителей, всеобщее оживление. Представление, название которого он уже не помнил, было вполне приятным: сладкозвучная итальянская речь, полные певицы в красном бархате, в ответ которым пели мужчины, потом пели все вместе, потом был занавес, потом — домой в карете, к стакану портвейна у жарких угольков камина. Все это было так мило и ненавязчиво. Надо бы сходить в театр хотя бы еще разок. Да, точно, Столкарт…

Но повторное посещение прошло совсем иначе. Войдя в фойе, Эбен немедленно понял, что этот вечер — не для ценителей искусства. В фойе толпилась какая-то деревенщина. Вынужденно медленное продвижение Роя по ступеням лестницы навлекало нетерпеливую брань тех, кто напирал сзади. Их толкали и пинали до тех пор, пока Рой не начал ругаться и ворчать в ответ. Добравшись наконец до своих мест, капитаны оказались в окружении подмастерьев и служанок, которые вели себя совершенно неприлично: вставали, ходили, садились, снова вставали — словно до начала представления им требовалось перепробовать все зрительские места. Затем объявили, что «золотое» горло Марчези «страдает от узелковых утолщений» и знаменитый певец не осчастливит сегодня вечером публику своим присутствием. Партию Камбио будет исполнять синьор Мориги.

Публика засвистела. Свист продолжался и тогда, когда занавес поднялся, открыв взорам зрителей декорацию из ложных перспектив и зеркальных пилястров, за которыми была нарисована огромная черепаха с псевдоримским солдатом на спине. Кто-то из публики бросил что-то на сцену; потом появились певцы и началась история несчастной любви — вернее, она началась бы, если бы капитаны могли хоть что-то разглядеть за спинами зрителей, которые поминутно вскакивали, чтобы выкрикнуть проклятие, хлопали сиденьями, уходили, возвращались и вели между собой нескончаемые громогласные беседы. Во время финальной арии Камбио пропали невесть куда целые ряды; зрители вернулись только затем, чтобы выкрикнуть новые оскорбления, когда все актеры вышли на сцену после занавеса. Потом зазвучали ирландские мелодии, которые встретили более благосклонный прием. За ними последовали выступление канатоходца и пантомима, сорвавшие жидкие аплодисменты.

Капитан Рой сидел, безмолвно глядя на все это безобразие. Эбен чувствовал себя униженным и знал, что Рой это понимает. Когда канатоходец вышел на «бис», они поднялись, чтобы уйти, и Рой заметил, что ожидал от театра совсем другого.

Выходя из театра, они встретились на ступеньках со Столкартом. Взъерошенный, небритый, красноглазый владелец театра схватил Эбена за локоть.

— Вы видели? — спросил он, уставившись на капитана.

— Мы так поняли, что он нездоров… — сдержанно начал Эбен.

— Не его! Черепаху! Видели?

Эбен с трудом припомнил фрагменты декораций, которые ему удалось рассмотреть в просветах между спинами.

— Ах, да…

— Их двадцать семь! Представьте себе! Погодите, погодите, вы увидите! Все увидят! Представляете себе, черепахи! И где, как вы думаете? Где? — Эбен покачал головой. — На крыше! Мы поставим их туда, — Мармадьюк указал на потолок, — на крышу. На этой неделе, вот увидите. Каждая весом в тонну, просто красавицы! Приходите смотреть, как мы их поднимем, приглашайте всех, и… — Он огляделся по сторонам и продолжал заговорщическим шепотом: — … когда они окажутся наверху, ни одна живая душа их больше не увидит. Понимаете? Это будет тайна! — И он тихонько рассмеялся.

Эбен внимательно смотрел на него. Успокоившись, Мармадьюк спросил Эбена, понравилось ли ему представление, и, услышав отрицательный ответ, потянул за собой капитанов вниз, в фойе, и быстро нацарапал что-то на листке бумаги.

— Вот, — он протянул листок Эбену. — Приходите оба. И никому ни слова, понимаете?..

Эбен взглянул на листок и прочел: «Тайное гала-представление. Тринадцатого июля. На два лица». Дальше стояла подпись: «М. Столкарт».

— Через пять недель. Только для знатоков, понимаете? Марчези будет петь на представлении… — Мармадьюк слегка дернулся от разочарования. — Больше я ничего не могу сказать, это тайна, понимаете? Да, тайна. Но черепахи, — он снова стал серьезен, — вот это будет настоящий спектакль. Их начнут поднимать в два часа. Приходите! — увещевал он. — Наслаждайтесь! — Он продолжал махать им вслед рукой, когда Эбен и Рой уже выходили из фойе. — Приходите, приходите все!

Он все еще махал, когда они выбрались на улицу. Большую часть обратного пути Рой хранил молчание, но, свернув на набережную, он наконец откашлялся и произнес:

— Забавная штука с этими черепахами. Эбен удивленно воззрился на него.

— Что ж, тогда пойдем поглядим, — ответил он, радуясь, что можно хоть скрасить другу неудачный вечер.

И вот, восемь дней спустя, прогуливаясь по пристани и услышав, какое сегодня число, Эбен от души выбранился, во-первых, из-за черепах Мармадьюка. Они прозевали черепах.

— Ничего страшного, — сказал Рой.

Они как раз проходили мимо «Вендрагона».

— Дело не только в этом, — сказал Эбен, ужасно злясь на самого себя. — Мне сегодня нужно было прийти на похороны.

В другой части города, залитого слепящим солнцем и полурасплавленного от зноя, за Флит-стрит, между Стрендом и изнемогающими от духоты трущобами Черинг-Кросса, в театре Столкарта поднимали черепах. Неуклюжие, широкие, бело-розовые черепахи, дважды испеченные в печах фабрики Коуда, раскачивающиеся на канатах, словно какие-то невероятные маятники, пока их дюйм за дюймом поднимали к небесам и кровлям, туда, где на крыше оперного театра рабочие вращали подъемный ворот, потели, ругались и втаскивали неповоротливых животных через парапет (еще около ярда, каждая черепаха в полтонны весом), — а люди, стоявшие внизу и державшие тросы, двадцать шесть раз падали на колени, услышав, что очередное исполинское изваяние приземлилось на крышу. Этим утром фабрику Коуда покинули двадцать семь фургонов; они проехали друг за другом по Нэрроу-уолл, пересекли реку по Вестминстерскому мосту, преодолели крутой, но короткий подъем Кокспер-стрит и прибыли на место назначения, к Хеймаркету. В каждом фургоне находился ящик, плотно набитый соломой, а в соломе лежала черепаха с самодовольной ухмылкой травоядного существа и приземистыми ножками, сотворенными, как и все прочие детали, вплоть до пластинок панциря, из молочно-розового камня Коуда.

Солома и разломанные ящики валялись неряшливой грудой у оперного театра. Двадцать шесть фургонов уже были пустыми. Мармадьюк Столкарт забегал туда-сюда в возбуждении, когда последнюю черепаху извлекли из упаковки, перевязали канатами за подбрюшье и медленно вознесли к парапету: ведь это была предводительница батальона, первая среди равных, единственная, которую смогут узреть бесчисленные толпы зевак, которые теперь наверняка сбегутся к театру Столкарта. Болджер со своей записной книжкой не давал ему покоя, но Мармадьюк отмахивался от него. Его не волновало и то, что Марчези обдирал его как липку, изобретая разнообразные болезни и выискивая лазейки в контракте, чтобы не появляться перед публикой. Не волновало его и то, что деньги Кастерлея уже кончились, что других денег не было и что настоящие ценители искусства редко заглядывали в его театр. Мармадьюк не понимал беспокойства Болджера по поводу договора с виконтом об аренде театра, хотя Болджер был убежден, что десятого июля случится нечто такое, что приведет к окончательной катастрофе и он, Мармадьюк, будет разорен, а значит, будет разорен и сам Болджер. на котором лежит ответственность за ущерб. Столкарта не беспокоили ни лозунги, ни Фарина, ни головорезы, слонявшиеся по улицам в поисках приключений и ни за что ни про что избивавшие мирных прохожих; ни жара, ни похороны, на которых он, как и Эбен, должен был присутствовать этим утром (она же должна понимать!), ни мучения наемных рабочих фабрики Коуда. Единственное, что заботило Мармадьюка, глядящего на то, как последнюю черепаху ставят на место и поднимают на задние лапы, чтобы она приветственно улыбалась публике из-за парапета, — это его черепахи. «Приходите, приходите все, — торжествующе думал он. — Приходите все, друзья и враги, и мои черепахи покорят вас всех!»

Джеймс Бирс, обвязанный за талию страховочным канатом, залил раствором цемента крепление двадцать седьмой и, слава богу, последней черепахи. Солнце било ему в затылок и блестело на спине черепахи. Камень Коуда сверкал сотнями крошечных искр. Бирс быстро огляделся по сторонам, но его товарищи ничего не заметили. Один из них — Бирс не знал, кто именно, — уже знал. Двадцать шесть черепах смотрели ему в спину. Он снова наклонился, замазывая цементом трещины и уминая раствор большим пальцем. Цемент продержится лет сто. Но не эта нога. Он думал, что утром изъян могут обнаружить. Он с деланным спокойствием смотрел, как Хэнли, за плечами которого были долгие годы опыта, приложил ухо к каждой статуе и простукал черепах молоточком. В ответ раздалось двадцать семь глухих ударов. Хэнли кивнул, и Джеймс Бирс с облегчением перевел дух.