Словарь Ламприера
Шрифт:
— Завтрак, — тут же прописал лекарство Септимус, уже устроившийся у камина. — Сначала завтрак, а потом дела.
Ламприер сел на край кровати. Он что-то рассказал Септимусу прошлой ночью, и это была ошибка. Он стал натягивать на себя одежду, все еще сырую после дождя, и это тоже было ошибкой. После субботнего вечера наступило воскресное утро… Солнце светило вовсю, дождь прекратился. Все было ошибкой.
Через несколько минут они стояли на пороге дома, Септимус весь искрился восторгом по поводу прекрасного утра. Его спутник робко держался сзади, не решаясь окунуться в уличную сутолоку. Сапоги его тоже не успели высохнуть, отчего в желудке и на душе было еще тошнее.
Проливной дождь отмыл лондонские улицы не до конца: вдоль стен тянулись аккуратные грядки грязи и мокрого мусора. Ламприер неохотно шагнул вперед. В воскресенье в одиннадцать утра сквозь влажный пар, поднимавшийся от булыжной мостовой, толпы набожных
Площадь была запружена лондонскими прихожанами, направлявшимися соответственно к своим высоким, низким, широким и нонконформистским церквям. Этот бурлящий котел разнообразных доктрин втянул в себя Септимуса и Ламприера, которых быстро разъединила безжалостная толпа кальвинистов, прокладывавших свой предначертанный свыше путь через уступчивых конгрегационалистов. Вторжение носителей веротерпимых взглядов лишь ухудшило положение Ламприера, тщетно пытавшегося докричаться до Септимуса, тогда как толпа уносила их все дальше друг от друга. Группа квакеров пыталась одновременно уступить дорогу гласситам, сандеманистам и отряду путешествующих ультрамонтанов. Какой-то антиномианец отдавил Ламприеру палец. Он присел и вынырнул уже среди кучки жизнерадостных супралапсариан, которые кружились на одном месте, никуда конкретно не направляясь и радуясь этому. Ему казалось, что голова его раздувается, как шар, накачанный горячим воздухом, и вот-вот оторвется от шеи. Методисты маневрировали среди англокатоликов, деисты оттесняли редких иудеев-сефардов. Зрелища этой задиристой, беспокойной толпы достало бы, чтоб обратить в прах былые мечты Георга Калликста, если бы они и так уже не были прахом. Каждая секта, свободно шагавшая по своему избранному свыше, единственно верному пути, поклонялась своему собственному золотому тельцу, резному кумиру, Джаггернауту или фетишу.
Прихожане роились, пихались локтями, огрызались, наступали на ноги и давили друг друга, призывая проклятия на всю эту толпу неверных, черт бы вас всех побрал и прочь с дороги… Глядя поверх прыгающих голов, Септимус осматривал толпу в поисках своего спутника. Ага, вон он, как раз за головами целой колонны тяжело обутых нидерландских гостей, прибывших потрудиться на благо всех братьев-фламандцев, вне зависимости от деноминации. Не обращая внимания на несущиеся вслед проклятия во имя двадцати смутно различных версий божества, Септимус ухватил Ламприера за руку и повлек его в безопасное место под прикрытие колоннады, откуда они принялись наблюдать за тем, как последние верующие разбредаются по своим храмам. Рядом с ними стояла и смотрела на толпу какая-то монахиня. Септимус с любопытством уставился на нее. Монахиня взглянула на него и улыбнулась. Септимус улыбнулся в ответ. Монахиня улыбнулась шире, у нее была красивая улыбка.
— Папистка! — неожиданно рявкнул на нее Септимус. Она перепугалась, плат затрепетал у нее за спиной, как огромная бабочка.
— Уж эта мне церковь, — добавил он с неприкрытым отвращением. — А вы кто? — резко обернулся он к Ламприеру. Тот на секунду задумался. Есть такое специальное слово.
— Гугенот, — ответил он после некоторых колебаний.
— А, ну конечно. — И Септимус снова сорвался с места. На этот раз он обогнул всю благочестивую свалку и устремился к востоку от Пьяццы через Боу-стрит к Линкольнз-инн-филдз.
— Сначала завтрак, а затем мы с вами навестим джентльменов, о которых я вам рассказывал сегодня ночью, — объяснял Септимус, старательно высматривая таверну и двигаясь к ней.
Сегодня ночью. Большая ее часть оставалась для Ламприера загадкой, особенно вторая ее половина. Они победили в игре кубков, это он помнил. Он завоевал приз, это он тоже помнил: белая спина, гладкая кожа и волосы цвета черного янтаря. Но это не могла быть она, нет, только не там, только не в таком положении, нет, это не Джульетта. Потом они добрались до Темзы. Он сидел на мосту. Септимус расспрашивал его.
— Сюда. — Септимус нырнул в низкую дверь и махнул ему, приглашая войти.
Он вспомнил свою ошибку.
— Замечательно! — воскликнул Септимус, обращаясь к Ламприеру и к месту, в котором они оказались.
Он все рассказал Септимусу ночью!
— Пирог и портер, — крикнул Септимус женщине в углу, которая ворошила огонь, еще более вялый на вид, чем она сама.
Он все рассказал; и теперь Септимус будет подшучивать над ним, сумасшедшим, которому чудятся демоны, соскакивающие с книжных страниц. И Джульетта! Что он наговорил о ней? Такого позора он не вынесет, он знал, что его неуклюжие попытки ухаживать за ней должны казаться смешными. Ламприер следил за Септимусом, пытаясь по его виду определить, что ему известно, но не мог разглядеть ничего определенного.
Септимус был занят освоением новой обстановки и бодро обводил взглядом стены харчевни.Харчевня располагалась в единственной комнате — эдакая пещера с низким потолком, неметеным полом и грязными столами; в воздухе стоял глубоко въевшийся запах капусты и лука; кислая вонь несвежего пива и дешевого джина наводила на мысль, что эти напитки вывернули кому-то желудок. Септимус хлопнул ладонями по коленям и опустился за стол, все еще озираясь с видом счастливца, попавшего на бал к лорд-мэру.
— Полностью соответствует вывеске, — с энтузиазмом произнес он. Ламприер не стал возражать. Его все еще подташнивало, а Септимус никак не желал угомониться. В харчевне никого не было, не считая их и еще двух джентльменов, в молчании сидевших в дальнем углу комнаты. Эти двое не проронили ни слова, даже между собой, и Ламприер, усаживаясь напротив Септимуса, подумал: интересно, вместе ли они пришли сюда или просто случайно оказались за одним столом, потому что тот стоял ближе других к камину?
— Завтрак? — напористо спросил Септимус, но Ламприер только покачал головой. Нет и еще раз нет. Не может быть и речи. Перед Септимусом появился пирог — неровный ломоть цвета желчи, из которого брызнул коричневый сок, когда к нему прикоснулся нож. Ламприер отвернулся, чтобы не видеть жизнерадостно жующего Септимуса, и опустил голову на руки. Перед его глазами оказалась крышка стола.
Один из джентльменов в дальнем углу комнаты угрюмым голосом спросил себе еще выпивки. У него был сильный шотландский акцент. Ламприер смотрел на стол и пытался определить, какого же он цвета. Сперва ему показалось, что тот коричневый, затем он всмотрелся — коричневато-зеленый, пожалуй с легким оттенком темно-красного, чуть тронутый оранжево-ультрамариновым, из-под которого проглядывали яркие пятна розовато-лилового; вдобавок обнаружились еле заметные мазки желтого, местами переходящего в черный. На этом, кажется, богатство палитры исчерпывалось. В сущности, подумал он машинально, стол вообще не имел определенного цвета, разве что тот был погребен где-то под слоями всей этой мешанины, но при более детальном изучении открылось множество царапин, росписей и записей счетов — плодов всевозможнейших актов вандализма и самовыражения, дурных шуток, оскорблений и туманных угроз. «Уилкс и Свобода!» — еще можно было разобрать в одном углу рядом с лозунгами неких менее прославленных кампаний — сального бунта 1777 года и Великого бунта чесальщиков. Центр столешницы был густо исписан непристойностями. Имена каких-то людей, имена их нынешних или бывших любовниц, сердца, пронзенные стрелами, кольца, скованные цепями, — всему нашлось здесь место. Последним приобретением стало начало какого-то слова — «БОСУ», процарапанное неглубоко, но занимавшее больше половины стола.
Глядя на эти орнаменты, Ламприер размышлял об их авторах, мужчинах и женщинах, которые убивали здесь бесцельные часы, в одиночку или в компании, одной рукой держа кружку, а другой вырезая и выцарапывая на поверхности стола следы, которые он теперь изучал. Конечно же, мятежники и агитаторы. Но и мечтатели, и прожектеры, и энтузиасты, и ценители искусства — всех объединила эта изрезанная поверхность. Чего они все хотели?
Чем больше Ламприер смотрел, тем отчетливей ему казалось, что все эти царапины и автографы складываются в какой-то единый контур. Он касается самых краев стола, но, подходя к углу, каждый раз закругляется… должно быть, это грубо нарисованный круг. Ламприер пошел по нему пальцем, и неровная линия, усеянная зазубринами, щербинами и отклоняющимися по касательной царапинами, привела его к краю Септимиевой тарелки.
— Пирог, — с усилием прочавкал Септимус и сделал движение, как бы приглашая Ламприера присоединиться. Но на тарелке уже почти ничего не осталось.
— Зайдем к Эрнсту и Элл и, — доверительно сообщил Септимус, — школо… — Он проглотил. — Скоро, я хочу сказать.
Ламприер кивнул. Его рука лежала на столе раскрытой ладонью вниз. Он чувствовал бугорки и канавки; запертые в дерево голоса, словно гамадриады. Септимус очистил тарелку и хлебнул из стоявшей перед ним кружки. К столу подошла женщина и взяла пустую тарелку. Она посмотрела на Ламприера, который по-прежнему держал ладонь на столе.
— Не испортите мне столешницу, — сурово предупредила она. Септимус наконец осушил свою кружку, и они поднялись. Они подошли к женщине, и Септимус начал хлопать по карманам в поисках денег, пока не вспомнил о забытом на столе кошельке, принадлежавшем, кстати, с прошлой ночи Ламприеру. Ламприер сходил за ним и вернулся со странным выражением на лице. Женщина ждала, нетерпеливо притопывая.
— Я нашел кошелек в своем сапоге, — объяснил Септимус, — вы его туда выплюнули. Вот, это ваш выигрыш. Пари, вы помните? — И, взяв из рук Ламприера кошелек, он открыл его, чтобы показать своему спутнику размеры его увеличившегося богатства и тем подтвердить свои слова.