Словарь Ламприера

Ламприер съежился в замешательстве при этом перечислении. Оно казалось нелепым даже ему самому. Калькбреннер, однако, глубоко погрузился в размышления, Клементи следил за ним с видом человека, втайне ожидающего сверхъестественного откровения. Септимус уже начал беспокойно ерзать на месте. Наконец славный доктор поднялся и принялся расхаживать взад-вперед у фортепиано, объявляя тем самым о своей готовности поставить диагноз.

— Я полагаю, — провозгласил он, — что мне удалось найти единую нить, которая проходит через все эти инциденты. — Клементи зажал рот руками, подавляя вопль восторга. — Поправьте меня, если я ошибусь, — продолжал Эрнст тоном, начисто запрещавшим его слушателям такую вольность, — но разве мы не вправе предположить здесь наличие некоего античного элемента? Влияние древних, не так ли?

Клементи просиял. Ламприер тут же заподозрил, что это просто увертка, — они дождутся, чтобы он расслабился, а потом захватят его врасплох. Но Септимус кивнул без малейшего намека на иронию.

— Весьма проницательно, — прокомментировал он.

— Конечно, мы могли бы описать это плачевное состояние. Мы в состоянии сделать это…

— Опиши его, Эрнст! — выпалил Клементи.

— … но это будет пустая трата времени. Нам надлежит начать с первого принципа: сопоставляй и противопоставляй. Классификацию симптомов оставим энциклопедистам.

Ламприер начал терять нить рассуждений Калькбреннера, но это, как ни странно, прибавило ему чувства безопасности.

— Ум существует лишь за счет тех свойств, которые являются общими для всех умов. Вот. — Он откинул крышку фортепиано и ударил по клавишам.

— Весело это или грустно?

— Грустно, — без раздумий ответил Ламприер.

— Вот именно. Все так отвечают. Но эту линию рассуждений мы оставим…

— … на крайний случай, — подхватил Клементи. — На основании одного этого Алкмеон объявил бы вас совершенно здоровым, но в Кротоне мы долго не задержимся, одной изономии тут недостаточно. Эмпедокл заключил бы, что вы — это часть фортепиано, и Протагор согласился бы с ним, добавив, разумеется, что фортепиано — это часть Ламприера. Это приводит нас к Аристотелю…

Тут Калькбреннер перебил его, и под аккомпанемент восторженных восклицаний Клементи продолжил развивать свою мысль в череде опровержений. Плотин, Августин и Аквинат — лишь случайные попутчики на избранной им столбовой дороге, Декартова приверженность шишковидной железе достойна только осмеяния, Линней — простой писака, сновидец, вообразивший, будто он бодрствует… Калькбреннер всем им знал цену, от всех этих вышедших из моды построек его тевтонская тяга к разрушению не оставила ничего, кроме обломков. Он признал некоторое свое восхищение Локком, но при этом попросил его извинить, сославшись на сентиментальную сторону дела. И лишь когда он коснулся имени Этьена Бонно, аббата де Кондильяка, его грозные тирады уступили место панегирикам. LeDivinAbbe (ибо именно так он называл его) оказал в свое время глубочайшее влияние на молодого Калькбреннера. От знакомства с его трудами Эрнста обуял истинный пыл еретика-неофита, и однажды он был замечен при облизывании пальцев стопы мраморной статуи в Дармштадте, но городские власти («Картезианцы все до последнего, черт бы их побрал вместе с их высокомерными „Суммами“») отказались понять его побуждения.

— Как они могли?! Я ведь доказал им, что система, на которую они опираются, насквозь фальшива! «Мятежник! Изгнать его!» — кричали они. Вот так и начались годы моих странствий по Нидерландам и Франции, в полном одиночестве, не считая присутствующего здесь дорогого Элли; это было еще до того, как начались неприятности, в результате которых имя LeDivinAbbe со мною вместе достигло ваших чудесных берегов. Нелегкие были времена, да, Элли? — Элли грустно кивнул. — Но мы сносим превратности нашей судьбы, как и подобает истинным путешественникам! — Он повысил голос; речь его явно близилась к кульминации. — И содействуем делу науки в силу наших скромных способностей!

— За дело науки! — приветствовал Элли своего компаньона чашкой с чаем.

— Спасибо, Элли. — Он прервал свою историю, его пальцы бесцельно прошлись по клавиатуре, сорвав два-три звука. Затем с полки позади фортепиано Калькбреннер снял сильно замусоленную книгу.

— Вот. «TraitidesSensations ». Ваш рассказ напомнил мне о предпосланном ему посвящении.

Возведя очи горе и прижав книгу к груди, как талисман, он провозгласил по памяти:

— «Мы не можем помнить о том состоянии невежества, в котором мы родились. Это состояние не оставляет по себе никаких следов. Мы вспоминаем о своем невежестве лишь тогда, когда вспоминаем то, чему научились. Чтобы понимать, что мы чему-то учимся, мы должны прежде уже что-то знать. Мы должны иметь некоторые представления, прежде чем мы сможем заметить, что когда-то таковых не имели». — Он вздохнул. — Великолепно…

И глаза его закрылись перед величием этих вызванных exnihilo строк.

— Разве не в такой же ситуации оказывается каждый доктор? «Мы вспоминаем о нашем невежестве лишь тогда, когда вспоминаем то, чему научились…» Именно так! Друзья мои, сохраните эти слова в своих сердцах, ибо смысл их всеохватен. Статуя обретает полное сознание и жизнь лишь благодаря знанию о прежнем своем небытии, благодаря наблюдению за тем, как в процессе ваяния она становится самой собой. Вот что нам предстоит прозреть в вашем случае, сэр, — сказал он, взглянув на Ламприера. — Нам предстоит взяться за вашу историю и добраться сквозь ее рычаги и шестерни до истоков поломки; нам предстоит подрегулировать ваши винты на ту решающую четверть оборота, которая приведет ход вашего механизма в порядок…

Однако, несмотря на эти пролегомены, доктор Калькбреннер не выказывал ни малейшего намерения выслушать историю жизни Ламприера. Он продолжал разглагольствовать о природе человеческого разума, петь хвалы к divinAbbedeCondillac и время от времени касаться случая Ламприера так поверхностно, словно тот имел лишь самое незначительное отношение к любимым его темам. Изредка он задавал Ламприеру вопросы. Тот отвечал, чувствуя, как возвращающаяся тошнота вытесняет головную боль, и подозревая, что виной тому окружавший его со всех сторон красный цвет. Посвятив еще некоторое время рассуждениям о некой беременной женщине и дельфине, об усохшей шишковидной железе, которую ему когда-то довелось наблюдать в Экс-де-ла-Шапель, и о некоем «мсье Сьенуа», чью хроническую задержку мочи удалось излечить лишь благодаря соседу, поджегшему его дом, славный доктор перешел наконец к диагнозу.

— … итак, из приведенных примеров ясно, что симптомы, которыми вы страдаете, — удивительно редкие, должен заметить, — вызваны не чем иным, как проективно-объективной палифразной эхопрак-сией. С палифразией мне впервые довелось столкнуться в Зальцбурге, где некий джентльмен читал руководство по родовспоможению. Задом наперед, разумеется. — Он показал жестом, что о последствиях этого он говорить не в силах, столь ужасны они оказались. — Эхопраксия обычно бывает связана с массовой истерией. Стремление подражать телесным движениям тех, кто находится поблизости, сплошь и рядом встречается в военных условиях. Вы, конечно, понимаете, что l 'AbbedeCondillac не рассматривает такие явления непосредственно… По-видимому, вы функционируете наподобие водяного насоса;, читаете, накапливаете и выпускаете, вот по такому примерно принципу… — Калькбреннер нахмурился.

— Может, нужно чем-нибудь отвлечься, — предложил Септимус.

— Именно к этому решению я и веду, — подтвердил Калькбреннер.

— О Эрнст! — Это был Элл и.

— Предположим, какое-нибудь хобби…

— … которое стало бы отдушиной для чрезмерного чтения, — закончил за него фразу Септимус.

— Отдушиной? Ах, ну да, отдушиной. Я как раз собирался предложить то же самое. Именно отдушина, да, выпускной клапан, отдушина. — Мало-помалу рецепт Калькбреннера облекался в подходящую форму. — Теперь о том, какой должна быть такая отдушина; хирургия предлагает нам на выбор несколько вариантов…