Словарь Ламприера

В Шербуре нет древесины. Возведение фортификаций (на официальном языке громоздящейся горами корреспонденции их называют «рефортификациями») отстает от плана на много месяцев, потому что нет материала. Холмы продолжают гостеприимно взирать на любого, кто пожелал бы пожаловать сюда с любой целью. А ведь они должны смотреть на гостей, особенно непрошеных, строго и страшно, по крайней мере хотя бы настороженно. Но работы почти остановились. (Потоки воздуха в вышине разгоняют тучи, и синяя бесконечность неба кажется такой мирной и безмятежной.) Над Ла-Маншем колеблются гигантские замки из белых кучевых облаков. Дальше, у побережья Дила, стоят на якоре корабли — сторожевое судно «Василиск» и два катера, «Оса» и «Проворный». Чарльз Митчелл, капитан корабля Ост-Индской компании «Уильям Питт», направляющегося в форт Сент-Джордж, глядит, как за горизонтом исчезает «Торговец», плывущий в Северную Каролину. Рыболовные смэки, груженные корюшкой и лососем, борются с волнами близ устья Темзы; северный мыс остался далеко позади, и впереди уже виднеются лесистые холмы Кента и целые акры болот, над которыми с криком поднимаются дикие утки. Ивы склоняют ветви к реке, березы и дубы тянутся к небу, и мощный прилив каждые пять-шесть часов влечет мимо них суда, спешащие вверх по реке к причалам Блэкуолла и Пула.

«Графиня Мексборо» должна уже плыть в Опорто, но вышла задержка, ничего не поделаешь — нарушение; и капитан Гардиан наблюдает, как на пристань Портера выгружают мешки с шерстью. Внизу, под его окнами, возится капитан Рой. Этим утром он собирался посетить Черинг-Кросс. Дело в том, что на Кокспер-стрит, в доме номер 10, Френсис Батталья по прозвищу Камнеед показывает представление по цене два шиллинга и шесть пенсов за билет (это для капитана и есть препятствие). Простонародье считает его чудодеем и глазеет, разинув рот, как камнеед глотает для удовольствия почтенной публики камешки, гальку и даже небольшие булыжники. В объявлении сказано: «Желающие могут принести камни с собой», — и любители проверять чудеса так и делают. Мало кто обращает внимание на крепенького толстячка, который проходит прямо наверх без всякой оплаты. Это мистер Бойл (хирург), он исследует экскременты Камнееда и уже обнаружил, что они обильны, бежевого цвета и содержат песок. Конечно, всех не убедишь, снобы с непомерными претензиями считают, что это фокус, а не феномен. Но даже сам Френсис (Камнеед) может лишь гадать о том, что за странный животно-минеральный симбиоз происходит в его утробе. На удивительной тайне желудка зиждется неповторимое искусство таких номеров, как «Каменные орешки», «Струйка гравия», «Канонада голышей» (для последнего номера он надевает специальную шляпу, украшенную крохотным австрийским флагом) и «Скала на обед». Есть камни совсем не просто, у него слезятся глаза, но Камнеед не может не слышать шаги людей, поднимающихся по лестнице вверх и спускающихся вниз, стоящих и бродящих по коридорам, и все прочие, с виду невинные действия приспешников Фарины. Впрочем, публика не обращает на них внимания даже тогда, когда кто-то из них невежливо толкнул калеку-моряка, пристроившегося в заднем ряду. Внимание публики — честь искусству и льстит самолюбию артиста, хотя немного обидно, что мятежники-конспираторы используют его представления для своих целей. Молодые люди и женщины в платьях из выцветшего миткаля и яркого ситца завороженно глядят на артиста. Шелк и атлас здесь встречается редко. Эти богатые ткани предпочитают золоченое горло синьора Марчези, недавно прибывшего в Лондон, чтобы спеть англичанам «Джулио, Сабино» Сарти. Знатоки утверждают, что его голос — такое же чудо, как голос Габриэлли: это теноровый баритон, который через контральто способен вознестись к высочайшим вершинам сопрано. Набирая с каждой нотой силу и выразительность, он проносится тремя октавами полутонов столь же стремительно, гладко и точно, как скрипка Креймера. Ставки были весьма внушительны: лорду Лэнсдауну, предложившему сто фунтов стерлингов за частный сольный концерт, уже отказали. Мармадьюк Столкарт, застигнутый врасплох счетами от Коуда, не смог поучаствовать в этой торговле. Ему пришлось довольствоваться синьорами Морелли, Кальвери и Мориги, возобновив излюбленную публикой комическую оперу «Рабы любви», чередовавшуюся в марте с «Лукавой горничной» Стораче. Зал почти полон, и танцевальные интерлюдии освистывают уже не так часто, как раньше. Только с черепахами неладно. Мармадьюк надеялся, что их установят не позднее марта, но фабрика из-за непредвиденных осложнений отложила его заказ, принеся извинения. Двадцать семь симпатичных черепашек уже давно бы должны лукаво усмехаться с крыши Хеймаркетского оперного театра, отвлекая театралов от Оперного дома Кобба. Но крыша до сих пор пустовала, и кошелек Мармадьюка тоже. Он даже хотел было отложить концерт Нового музыкального фонда (совершенно убыточное мероприятие), но побоялся, что публика разочаруется в нем. Если бы только привезли черепах, все пошло бы на лад. Что происходит у Коуда? И что за нелепые лозунги пишут на стенах театра? «Возьми врага живым, Фарина!» Что бы это значило?

Март в Лондоне холодный и дождливый. Большая часть Линкольншира затоплена, и в столицу стекаются мрачные беженцы, недовольство объединяет их с корнуоллскими рудокопами, уволенными в прошлом году из-за сокращения работ, и с все еще не утихомирившимися ткачами шелковых мануфактур. Продолжается череда самоубийств. На Грейт-Уайлд-стрит старуха утопилась в бочке с водой, а из Серпентайна выудили шляпу с кокардой, принадлежавшую генералу Карпентеру, который предпочел вместо надоевшей жизни прокатиться на кладбище на отличных вороных, достойных везти королевскую карету. Люди возились в Темзе с сетями, баграми и шестами до вечера, прежде чем нашли его посиневшее тело. В «Ковент-Гарден» премьера оперы под названием «Франкомания». Крукшанк вскрывает труп, в котором все органы наоборот — то, что должно быть слева, находится справа, а то, что справа, — налево. Муфтий выигрывает на скачках в Крейвен-Стейкс, а королева Неаполя на сносях.

В долинах Хорватии грохочет канонада, вьется дымок над стволами турецких орудий. Пушки тяжело вздыхают, выплевывая снаряды, ядра со свистом проносятся над равниной, шлепаются о землю и разлетаются на осколки: однообразны и унылы поля сражений…

Но март — месяц с причудами, и поэтому не так уж удивительно, что члены Поросячьего клуба, обычно поглощенные беседами о капризах парижской моды, за стаканом «Задарского мараскина» в этот день обсуждают убийство. Они все собрались в «Робких ручонках».

— Коза? — удивляется Уолтер Уорбуртон-Бурлей, отрываясь от статьи об австро-турецком конфликте. Впрочем, газета не сообщила ему ничего нового о судьбе пропавшего интернунция, а вместо того восхваляет подвиги трех егерей, которые невозмутимо плывут себе по серо-голубым волнам Уны…

— Именно коза, — подтверждает месье Усы и зачитывает вслух из «Ладз Таун Монитор»: «Труп девушки пятнадцати — двадцати лет, темноволосой, в дорогом платье, был обнаружен третьего дня ночью лодочниками возле лестницы Кингз-Армз неподалеку от фабрики камня Коуда. Тело было засунуто в подобие гамака из убитой козы…»

— Козы! — восклицает граф. — Ужасно!

Септимус отчаянно рыщет по колонкам «Уорлд», отыскивая сообщение об этом происшествии. Ламприер сидит неподвижно.

— «… горло перерезано от уха до уха…», — читает месье Усы дальше.

— Чудовищно!

— «Мистер Радж, коронер, основываясь на обследовании трупа, высказал мнение, что девушка была убита накануне вечером…», — продолжает читать месье Усы.

Ламприер резко встает со стула.

— «Личность девушки до сих пор не установлена, равно как и личность убийцы». Ха!

Ламприер, споткнувшись о стул месье Усы, поспешно идет к выходу.

— Джон? — Граф приподнимается со стула. Септимус поднял глаза от газеты.

— Это Джульетта, — произносит Ламприер глухо. — Эта девушка — Джульетта.

Он выходит из комнаты, и за ним хлопает дверь. В Поросячьем клубе воцаряется напряженная тишина. Наконец Боксер нарушает молчание:

— «Состоялся концерт леди Йонг, — читает он вслух, водя жирным пальцем по газетным строкам, — его удостоили своим посещением виконт Кастерлей с дочерью». Она не умерла.

— Она всего лишь спит… — проникновенно договаривает Уорбуртон-Бурлей.

— Что же имел в виду Джон? — озадаченно спрашивает граф, устремив взор на Септимуса, который выглянул из-за своей газеты.

— Только Джону известно, что имеет в виду Джон, — рассеянно отвечает Септимус — Это его дело. Из-за этого словаря с ним творятся престранные вещи. — Септимус явно увлечен этой темой и хотел бы ее развить. — Третьего дня вечером он подрался в Ламбете с лодочниками, и мне пришлось разнимать их.

На членов Поросячьего клуба эта новость не производит впечатления.

— Никак не могу найти сообщения об этом ужасном случае, — говорит человек, сидящий у камина.

— И я, — подтверждает другой, безуспешно обшаривая столбцы газеты. Их поддерживает целый хор разочарованных голосов: ни в одной газете об убийстве не было ни слова — ни в «Морнинг Кроникл», ни в «Уорлд», ни даже в «Универсал Дейли Реджистер», который в этом месяце сменил название, чтобы вызывать у читателей больше доверия, и превратился в само воплощение рассудительности и здравого смысла; правда, время от времени позволяя себе самую малость поразвлечь публику, но не преступая границ дозволенного…

Лодочники нашли страшную упаковку на лестнице Кингз-Армз за час до прилива и отнесли на Боу-стрит. Их было пятеро, но по дороге к ним присоединилось немало народа. Прибывший сэр Джон оказался перед толпой в сотню человек, жаждавших крови убийцы. Он умиротворяюще поднял руки и принялся увещевать разъяренных горожан: «Успокойтесь, пожалуйста, — говорил он. — Вы все поступили правильно». Но сэр Джон видел неудовлетворенность толпы: люди испытывали нетерпеливое желание принести кого-нибудь в жертву. Сэр Джон почувствовал себя в Авлиде в окружении доблестных воинов, и коза смотрела на него желтым глазом. Что же делать? Что делать?

— Правосудие восторжествует, — мощным басом провозгласил сэр Джон, и в голосе его люди услышали ту неутолимую жажду возмездия, которая владела и ими. Сэр Филдинг понимал, что стоит только однажды дать волю их кровавым инстинктам, как правосудие тотчас же будет похоронено заживо, четвертовано или распято. Великий Боже, что за роль выпала на долю сэра Джона — быть Пандаром, на глазах у толпы преклоненным перед жертвенной блудницей! Но вот они наконец разворачиваются и уходят. Прилив не поглотит сэра Джона Филдинга. По крайней мере, не в эту ночь: этой ночью он был путеводной звездой, высоким маяком, в слепоте своей дарующим свет затерянным в ночи кораблям. Но дела были плохи. Все говорило об одном: коза, золотая проволока, грубо скрепляющая небрежно выпотрошенную утробу животного, девушка — труп внутри трупа, брошенный на лестнице у реки на волю прилива, ветра и волн. Символы…