Словарь Ламприера

В последующие два дня Ле Мара снова торчал на пристани, где Назим увидел странную картину: сначала ему показалось, будто усилия всех предыдущих месяцев стараются как можно быстрее свести на нет. Ящики, которые раньше грузили на борт «Вендрагона», теперь грузили уже с «Вендрагона». Но вскоре Назим заметил, что грузчики носили их без усилий. Теперь ящики были пустыми. Назим видел, как их сложили в большой фургон, который медленно двинулся по улицам к дому Ле Мара.

Здесь Ле Мара и бригадир со своими грузчиками вышли из фургона. К прежнему грузу добавились еще два ящика, они были больше, чем остальные. Грузчики шатались под их тяжестью. Фургон снова тронулся с места, и Назим последовал за ним; колеса прогремели по набережной Темзы, потом фургон двинулся на запад, к Лондонскому мосту, и проехал на другой берег реки. Затем он вместе с неотступно следовавшим за ним Назимом направился на юг; широкая мостовая сменилась лабиринтом маленьких переулков, который вывел их к Нэрроу-Уолл и лестнице Кингз-Армз. Тут фургон повернул и въехал во двор через широкие двустворчатые ворота. Назим прочел вывеску над воротами: «Фабрика камня Коуда». Небо весь день было свинцово-серым. Теперь в тучах на северной стороне неба появился просвет, сквозь который холодно сияли лучи зимнего солнца.

Из фургона выгрузили два больших ящика и с первого сняли крышку. Назим хорошо видел, как оттуда извлекли молодую девушку. Она не могла идти сама. У нее было что-то не так с ногами. Она казалась удивленной и весьма миловидной; ее длинные черные волосы волной ниспадали до талии. Двое мужчин понесли ее на руках и скрылись со своей ношей за углом большого кирпичного строения, ограждавшего двор с одной стороны. За ним высились сараи. За сараями тянулось еще одно, более низкое и широкое здание, переходившее во второй двор, точно такой же, как и первый. Ле Мара шел следом за теми, что несли девушку.

Второй ящик остался на земле позади фургона. Назим слышал, что в ящике шевелится и стучит что-то живое. Через несколько минут Ле Мара вместе с другими вернулся. Девушки с ними не было. Лицо Ле Мара ничего не выражало. Но его помощники с явной нерешительностью переминались с ноги на ногу. Раздался приказ, и они приступили ко второму ящику. Под руководством Ле Мара они тащили содержимое ящика наружу, и наконец им это удалось. Теперь коза стояла на земле, часто хлопая глазами, хотя свет был неяркий. Ле Мара быстро опустился на колени рядом с ней, и коза отпрянула в сторону, зашатавшись. Ее задние ноги подкосились, она упала, дернулась и затихла. Из горла у нее текла кровь. Двое мужчин подняли ее и понесли к сараям. Рваная рана в облаках затягивалась, надвигался вечер.

События продолжали развиваться. Появилась черная карета; она стремительно пронеслась по улице и въехала в ворота. Ле Мара подал знак. Потом за решетчатыми воротами возникла еще одна фигура, нерешительно топтавшаяся, не осмеливаясь войти. Под внимательными взглядами Ле Мара и Назима сюда шел Лжеламприер. Потом он остановился поодаль, никого не заметив, постоял немного и шагнул в ворота, за которыми начиналась кирпичная дорожка. Из черной кареты тем временем вышла (Назим не поверил своим глазам!) та же самая девушка — то же платье, те же длинные черные волосы. Но возможно, она и отличалась от той, первой, чертами лица? В сгустившихся сумерках увидеть это было бы трудно. Лжеламприер прошел между кирпичным зданием и сараями. Ле Мара взял девушку за руку. У нее было такое изумленное выражение лица, она смотрела с недоумением, словно свалилась с луны. Карета проехала дальше, во второй двор. Ле Мара повел вторую девушку между строениями тем же путем, которым пронесли первую. Назим осторожно крался, прячась за каретой и приближаясь к дальнему двору; наконец он миновал ворота и оказался у дальней стены здания, располагавшегося за сараями. Он следил из своей засады. Появилась девушка, прижимая что-то к лицу. Дверца кареты открылась, и мощного сложения мужчина потянул девушку внутрь. Она сопротивлялась. Назим увидел, как он ударил ее и строго, свысока посмотрел на нее.

— Ты свое дело сделала, — холодно произнес он, схватив ее за локоть. Девушка вырывалась. Мужчина втащил ее в карету, которая немедленно рванулась с места и исчезла. Назим услышал приближающиеся шаги; они все ускорялись, и наконец дверь здания распахнулась. Лжеламприер выскочил из нее и побежал через двор. Назим, скорчившийся за ящиками, не отрывал от него глаз. Мальчишка споткнулся, но удержал равновесие, потом опять споткнулся, упал, вскочил на ноги, проскочил в ворота и помчался еще быстрее вниз по улице. Назим на мгновение задумался, а потом рванул за ним следом.

Позже, лежа в тишине своего подвала, Назим не мог понять, что побудило его бежать за мальчишкой. Слежка за ним ничего не дала, а ведь он мог остаться на фабрике и выяснить, как здесь будут разворачиваться события и что будут делать Ле Мара и другие. Наблюдение за Лжеламприером ни к чему не привело. Пробежав несколько сотен ярдов, юнец выбился из сил и остановился, задыхаясь. Прохожие с удивлением смотрели на парня, который мчался, будто за ним гнался джинн. Отдышавшись, с рассеянным видом он нетвердой походкой побрел к ближайшему кабачку. Назим наблюдал через грязное стекло, как он заказал стакан бренди, потом еще один. Кто-то невзначай задел его, проходя мимо, и он, будто сорвавшись с цепи, разразился бранью и вцепился обидчику в волосы. Тот мигом свалил его с ног, и вот уже несколько завсегдатаев подняли его и вышвырнули за дверь. Разъяренный, он тут же вернулся, и, наверное, его настырность привела бы к более серьезным бедам, если бы какой-то человек в черном, появившись из глубины зала, не встал рядом с юношей. Они и вдвоем, конечно, не устояли бы против обозленных завсегдатаев, к тому же, видимо, знавших друг друга, но человек в черном повел себя так умело, что остановил расправу. Спаситель помог Лжеламприеру подняться на ноги и приветствовал его дружеским тычком. Потом они уже вдвоем опять пили бренди. Когда человек в черном повернулся, Назим узнал в нем того самого ночного посетителя, что приходил два дня назад в дом Ле Мара, — тот, которому, как подозревал Назим, Ле Мара не очень-то доверял. И теперь, без всякой надежды глядя, как ночной визитер и Лжеламприер пьют бренди, Назим по привычке тренировал наблюдательность, находя в лицах приятелей сходство, которое, впрочем, исчезало по мере того, как Лжеламприер делался мрачней и печальней.

Приятели опрокидывали стакан за стаканом, и Назим все более ясно осознавал свою ошибку. Он должен был следить за каретой или за фургоном или уж остаться и обыскать фабрику. Он взял ложный след. Даже после смерти Ламприер ухитрился его обмануть. Назим повернулся и пошел домой. На Вестминстерском мосту какая-то назойливая старуха уговорила его купить яблоки. С карманами, набитыми яблоками, он пробрался в свой подвал. Было тихо. Карин спала на полу как раз над головой. Назим осторожно открыл люк и бесшумно скользнул в комнату. С неуловимой скоростью выхватывая яблоки по одному из кармана, он сложил их возле спящей. Потом он вернулся в подвал. Итак, он допустил очередную ошибку, избрав тупиковый путь вместо верного следа. Ему казалось, что он плывет по морю, сражаясь со встречным ветром и враждебными течениями. Сильнее, чем когда-либо, он чувствовал, что может потерпеть поражение из-за неожиданной потребности совершить хотя бы один-единственный добрый поступок. Женщина проснулась, и ее изумленное радостное лепетание сказало ему, что она обнаружила его подарок. Назим лежал на полу, глядя в темноту. Наконец взошло солнце, заглянув ослепительно белым лучом в подвал. Назим услышал, как женщина захрустела яблоком, и улыбнулся. А Ламприер удовлетворенно хихикнул где-то рядом.

* * *

И вот подули мощные ветры и развернулись широкие паруса. Весна покидала африканское побережье и двигалась к северу, к Средиземноморью и Адриатическому перешейку. Здесь, где резвые тунцы охотятся среди сверкающих косяков сардин, океанические течения, лишенные силы, почти замирают. Водам, бьющимся о побережье близ Триеста, Фиуме и Венеции, понадобилось сорок дней, чтобы добраться сюда, и еще сорок дней пройдет, прежде чем они вновь омоют берега Гибралтарского пролива. Весенние ветры, вздымающие пенные буруны на море, разбиваются об это кольцо суши и уходят ввысь, в облака. Снег все еще порошит над венгерскими степями, оседая в бассейне Клагенфурта, где теплый и сухой фён развеет тонкий белый покров, прежде чем пронестись над унылыми деревушками Боснии и иссушенными долинами Герцеговины и Далмации. Знаменитая венгерская зима близится к концу, а это значит, что вновь наступает время для военных кампаний. По долинам Савы, Дравы, Дуная и Уны, вокруг Белграда, Хочима, Вихаоза и трех таких несхожих между собой Градишек бродят друг за другом армии императора Иосифа и главы Высокой Порты, изредка делая неспешные ложные маневры и снисходительно подчиняясь тактическим причудам противника. Эти армии не уступают друг другу в силе, как и в обоснованности своих территориальных притязаний, которые решит война. Из Вены и Константинополя все это кажется важным, хотя с той высоты, где дуют теплые ветры и заоблачные просторы согреваются первыми лучами весеннего солнца, очевидно, что оба войска всего лишь две формы одной и той же имперской taediumvitae , а может быть, это просто гигантское двухголовое чудище: инертный, бесстрастный Север и вялый, разморенный Юг в узилище расслабленной дряблой плоти. Высокая Порта выступила с претензиями, и как только объявление войны, сделанное австрийским послом — верховным интернунцием в бывшем Константинополе, появилось в газетах Германии, генерал де Вене, убеленный сединами воитель, немедленно отдал приказ об уничтожении Дрезника. Турецкие пушки тщетно осыпали ядрами австрийские гаубицы: вскоре злосчастных последователей Пророка в цепях повели в Карлштадт, где они дождутся выкупа или попадут на галеры. Вот эта унылая процессия ковыляет по равнинам Хорватии, и кто-то поднимает взор к небесам и видит, как над его головой пролетает птица, сходная с чайкой по виду, но она парит так высоко, что в действительности должна быть гигантской величины. Они вглядываются в небо, и в рядах пленников слышен шепот, в котором повторяется имя мусульманского ангела, кое-кто тихо твердит молитву, стараясь не привлечь внимания сержанта Виттига, великого любителя забивать неверных до смерти своей деревянной дубиной, которую он для смеха называет «Имамом».

Тем временем верховный интернунций пропадает без вести, а венецианцы позволяют турецкому отряду действовать в округе Кастель Нуово. Император Иосиф лично отправляется в Триест. Венецианского посла в Вене вообще видят редко, а при дворе он не появляется вовсе. По городу сплетничают о его особых личных склонностях; вскоре эти сплетни, слегка завуалированные, просачиваются в германские газеты. Турецкие суда бороздят воды Адриатики. На суше военные действия развернулись в полную силу. Белград окружен (снова генерал де Вене: он заметно воспрял духом вместе с оживившейся кампанией), а верховный эфенди в ссоре с главным пашой, которому закрыт доступ в Диван. Тем временем трое егерей плыли по серо-голубым волнам Уны, в один прекрасный день их лодку прибило к правому берегу, и они попали в крестьянский дом, где в течение суток сдерживали осаду врагов, а потом к ним на помощь подоспели хорватские патриоты. За время осады эти трое уничтожили восемнадцать турок и получили награду за геройство. Восемнадцать янычаров недвижно лежат, навек погрузившись в свои гашишные грезы, и первая летняя муха приникает к широко раскрытым глазам, в которые смотрит безбрежное небо. Тьма застилает солнце, тени огромных птиц мелькают в мертвых зрачках. Крылатая тень, растянувшись на целое небо, улетает прочь от поля битвы, через баварские Альпы и швабские поля хмеля, на запад, во Францию. За сотни миль отсюда, в Константинополе, над сералем взвилось зеленое знамя, дабы пробудить в сердцах народа воинский пыл. О верховном интернунции до сих пор нет никаких известий.

В Париже если что и происходит, то подспудно. На поверхности столичной жизни ничего не видно. Но за каждым гласным распоряжением кроется чья-то тайная воля, и многие это знают. Однако король ничего не подозревает. Подписывая официальный отчет о годовых доходах, он вновь отказывается отменить lettredecachet и утихомиривает раздраженный парламент: «Мой парламент обязан с покорностью безусловно повиноваться тому справедливому решению, которое подскажет наша умудренность. Мы запрещаем дальнейшее обсуждение этой темы». На сей раз ему пришлось четырежды повторить это заявление. Он обеспокоен, но не поведением парламента, а состоянием своего здоровья: Его Величество и Монсеньор страдают водянкой. Ее Величество пообещала по возможности уменьшить траты, может быть, это сэкономит тысяч пятьдесят луидоров; это отрадно. Король упразднил ряд налоговых ведомств; в честь этого события заказана опера. Из Вандеи сообщают, что озлобленные контрабандисты, лишившиеся доходов из-за налоговых реформ, касающихся иностранных товаров, начали ввозить в страну оружие. Дворянское собрание объявило, что годовой доход составил сто восемьдесят пять миллионов франков. Король доволен. Сто восемьдесят пять миллионов франков дефицита. Король огорчен. И так далее.

Над Парижем веет легкий ветерок, ласковый и теплый, наступает весна. Нежный Зефир рассеянно блуждает в небесах над столицей… Но город, рассеченный надвое грязной рекой, похож на треснувшую глиняную тарелку, которая вот-вот расколется окончательно. Глухие подвалы, где собираются подпольщики на свои тайные сходки, где замышляется мятеж, покрыли тело столицы иссиня-черными и багровыми нарывами. Кардинал как будто невзначай встречается с месье Калонном, Дюлюк арендует целую анфиладу подвалов, тянущихся прямо к Дворцу Правосудия, а Протагор обследует катакомбы, изрешетившие город под землей и позволяющие незаметно пробраться в самые тайные уголки столицы… Что может быть сейчас более естественным, чем эта ползучая деятельность «LesCacouacs », их вкрадчивые приготовления? С заоблачной высоты, где парят крылатые воздушные существа, это так очевидно. Как можно не замечать этого? Особенно вон те хитрые переглядывания и липкие рукопожатия в самой гуще перешептываний и безмолвного сговора, на которых держится сейчас все происходящее в Париже. А кто это там пересаживает королевские апельсиновые деревья?