Словесное древо

надо...

Записал И. Б<рихнигев>

Беседа с Н. А. Клюевым

Несколько дней тому назад ко мне, проездом через Нижний, зашел народный поэт

Николай Алексеевич Клюев.

Тот, кто поднял свое воодушевление на высоту поэтических терзаний и

проникновенных религиозных устремлений, не может не быть интересен как личность

в ее индивидуальных очертаниях и проявлениях. Я не беру на себя смелость говорить о

Клюеве, выясняя его личность во всей ее цельности, но пользуюсь случаем поделиться

с читателем моими впечатлениями, которые я вынес об этом незаурядном поэте.

Ко мне явился благообразный русский мужичок, остриженный в кружало, с

очесливой большой окладистой бородкой. Его костюм прост, скромен и обычен.

Пожалуй, для того, кто в Клюева повнимательнее вглядится, в его внешность, не

трудно будет узнать крестьянина нашего Севера, далекого Заонежья: непричастностью

к европейской культуре и городскому шуму веет от всего его вида. Наложишь на

Клюева свою печать и суровый режим жизни в скитах: чувствуется в поэте какая-то

отчужденность от жизни со всеми ее соблазнами и мишурой. Это чувствуешь,

несмотря на то, что не забываешь о выступлениях Клюева с Плевицкой, в песнях

которой так много неги, безумства и страстных желаний. Этим я не решаю вопрос о

том, естественно или неестественно выступление Клюева в союзе с Плевицкой: я

интересуюсь одним лишь Клюевым и той интимной индивидуальностью, которая

только в незначительной части и мельком приоткрылась моему вниманию.

Н. А. Клюев поразил меня своей внутренней сосредоточенностью: его речь

удивительно вдумчива, полна внутреннего созерцания, жива, образна и красива.

Перед вами, конечно, уж не оратор, обладающий вкусным аппаратом речи с

готовыми выражениями для своей мысли. Он говорит просто, без «книжности», часто

роняя живой образ и красивое сравнение. Вместе с этим, в нашей беседе с ним я не

встретил диалектических особенностей Севера, которые нередко попадаются в его по-

эзии: я слышал от него простую, красивую и правильную речь.

Меня интересовало, как поэт относится к городу и к шумному свету столичной

жизни, среди которого ему иногда приходится жить за последнее время. И я не был

удивлен, когда услышал от него, что он каждый раз со слезами покидает благостную

тишину далекого Севера для того, чтобы прожить месяц-другой среди петроградской

или московской сутолоки.

270

Во время своего пребывания в Петрограде, ему чаще всего приходится встречаться

с Ремизовым, который для него близок и как писатель и как человек. Видимо, под его

влиянием и под влиянием других деятелей религиозно-философских кружков столицы

сложилось отношение Клюева к современной литературе. В Москве его друзья и

знакомые — в среде артистов Художественного театра.

Мне было важно знать, как развивались литературные вкусы Клюева. Я, конечно,

знал, что напрасно искать у Клюева систематического литературного образования, но

всё же мне хотелось определить те литературные симпатии, которые у него

образовались к «книжным» писателям.

И народный поэт мне прямо сказал, что книг он очень немного читал. Интереса к

книге, по его словам, у него очень мало. Из этого я не усмотрел его горделивых

признаний: скорее, об этом он говорил со смирением и скромностью. Говоря со мной о

русской литературе, Клюев назвал то, что ближе его сердцу, на что горячее отозвалась

его душа: он любит пушкинскую сказку «О золотой рыбке», любит Лермонтова,

чувствует большую правду у Леонида Андреева.

Как видите, струя книжных влияний не велика, и, может быть, в своем существе

совершенно случайна.

Есть у Клюева одна особенность: его яркая красивая личность, полная звуков и

огня, чужда тому самоопределению, которое восходит к известному поэтическому

credo и миросозерцанию.

— Я — не сектант ни в жизни, ни в литературе, которую я очень мало знаю, —

говорит мне Н. А. Клюев. — Я принимаю всё, лишь бы только оно было красиво.

— У меня никогда не бывало мысли определить свое отношение к жизни, —

продолжал Клюев, — и я, вероятно, не сумею этого сделать. Пусть это сделают другие.

Мне кажется, что для тех немногих, которые уделили мне свое внимание, это

составляет источник их творческой радости. Стихом я говорю лишь о том, что

открывается мне, как тайна, в радостном чувстве любви к природе и людям.

При ясности и прозрачности душевного состава, как таких чертах, которые

определяют нашего поэта, мне было в высшей степени знать, как он представляет себе

свою поэтическую силу и ту работу, которую он бывает в состоянии у себя подметить.

Для Клюева этот вопрос, видимо, не новый, но он не решается на него отвечать: ему

кажется как будто дерзким проникать в ту глубину поэтического экстаза, который

объемлет его душу в минуты окрыленных постижений.

«Я», говорил мне поэт, «никогда не стараюсь слагать стихи намеренно: я жду

момента, когда они сами ко мне придут в душу и дадут знать о себе. Свои песни я

слагаю кусочками, часто незаметно для себя, среди полевой работы и на молитве, во

время отдыха и вообще тогда, когда на душе есть праздник, а в сердце благостное

чувство».

Чем-то осязаемо светлым и хорошим веет от разговора с нашим народным поэтом: в

нем, в его простых и красивых словах, чувствуешь вдохновенную веру в нетленную

красоту мира и его преображение. И эта святая вера нашла себе, между прочим, яркое

выражение в его «Новом псалме», который он мне прочел и который пока еще нигде не

напечатан. Видя Н. А. Клюева и беседуя с ним, невольно с радостью понимаешь тот