Слово и дело. Книга 1. Царица престрашного зраку

– Что это значит? – возмутился Бисмарк.

– Это значит, что мы плывем в Россию.

– Могли бы так и сказать, когда я садился вечером.

– Мы именно так и сказали вам, сударь.

– Странно! И что же я вам ответил?

– Вы ответили, что вам – один черт куда плыть, ибо покойники и долги одинаково висят у вас на шее. Вот теперь и плывите…

Путешествие становилось опасным: у короля Пруссии есть сильная рука в Петербурге, и как бы король не предъявил своих прав на Бисмарка! Вспомнив Кюстрин, Бисмарк содрогнулся от страха…

Через четыре дня на горизонте обрисовались древние башни.

– Какой это город? – спросил Бисмарк.

– Ревель!

– Я такого не знаю, но все же осчастливлю его посещением…

* * *

Ревельский губернатор граф Оттон Дуглас попал в плен к русским под Полтавой и так полюбился Петру I, что тот направил его губернатором в Финляндию. Дуглас прибыл в Выборг и здесь сразу же, не мешкая, убил русского капитана.

Сенат приговорил шведского графа к смертной казни. Но Петр I приговор порвал и велел Дугласу поработать в Летнем саду три недели. Дуглас сидел в саду, среди душистых роз, слушал соловьев, курил трубку и мрачно ругал Россию и русских. «Каторга» кончилась, и вот он снова – генерал-аншеф и губернатор…

– Люби, люби, люби! – кричал он, убивая солдат.

Когда жертвы стонали, граф Дуглас хохотал. Он убивал русских солдат мучительски – сек до костей, посыпал раны солью и селитрой. Иногда же – порохом! И порох – поджигал! Люди сгорали со спины – до костей. Дуглас называл это – «жечь фейерверки».

Когда Бисмарк предстал перед ним, Дуглас скривился:

– Пруссак! Дерьмо… Что вы умеете? Отрезать дезертирам носы и уши? Твой король – дерьмо ужасное!

Из ножен Бисмарка вылетело, мерцая зловеще, лезвие шпаги:

– Защищайся… Я умру за честь Пруссии!

– Было бы из-за чего умирать… – ответил Дуглас и полковой чернильницей так треснул Бисмарка, что тот зашатался. – Моя королева Ульрика стоит десятка твоих королей!

Шпага выпала из лапы Бисмарка, и Дуглас наступил на нее ботфортом шведским, кованным полосками уральского железа.

– Чего тебе здесь надо? – спросил Дуглас брезгливо.

– Чести и… жалованья!

– Не будь самоуверен, грубиян. Выйди и вернись смиренно…

Бисмарк так и сделал: вышел прочь и вошел уже смиренно.

– Совсем другое дело! – похвалил его Дуглас. – Небось ты хочешь получить от меня патент в службу русскую с чином…

– …полковника! – подсказал Бисмарк.

– Рано… капитан, – ответил Дуглас. – Садись же и пиши, капитан, прошение об отставке с русской службы.

Бисмарк обалдел:

– Но я еще минуты в службе русской не успел пробыть!

– Пиши! – рявкнул Дуглас, и Бисмарк написал, а Дуглас апробовал. – Теперь, в отставке будучи, ты уже подполковник… Поздравляю, прусская нечисть! Но-но, забудь о шпаге. Или я тебя тресну еще не так… А теперь составь прошенье о принятии тебя на службу вновь (Бисмарк покорно исполнил). Пиши вновь просьбу об абшиде, и закончим эту карусель… Мне как раз нужен полковник, закон соблюден, и никто ко мне не смеет придраться… А ты все понял, болотная жаба?

– Понял, – отвечал Бисмарк. – Мне эта карусель здорово по душе. Нельзя ли дать еще один круг, чтобы я стал генерал-майором?

– Много хочешь. Сначала послужи. Русских совсем нетрудно обскакать в чинах… Ну, ты доволен, сынок?

Вскоре Дуглас направил Бисмарка в Петербург.

– Сынок, – сказал убийца убийце, – покажись в свете, и пусть твоя морда примелькается в передних…

Наглый и самоуверенный, Бисмарк затесался в дом прусского посла, и тот удивленно спросил его:

– Вы? На кой черт вы сюда приехали?

– Чтобы искать чести, – захохотал Бисмарк.

– Вы потеряете здесь и остатки ее.

– Но зато обеспечу свое существование.

– А способы у вас к тому найдутся?

– Еще бы! Способов полно… Моя беззаветная храбрость тоже чего-нибудь да стоит. Может, сразу подскажете мне, барон, кто тут в России самая богатая невеста?

– Убирайся прочь, мерзавец! – закричал посол. – Убирайся, пока я не велел лакеям выгнать тебя.

– Но-но! – пригрозил ему Бисмарк. – Король теперь далеко, а моя шпага всегда при мне. Не наскочите на ее кончик, барон!

* * *

Городок Ревель (его солдаты Колыванью звали) – городок чинный, немецкий. Не загуляешься допоздна: ворот в нем много, и вечерами улицы все, словно дома, запирают на ключ. Сначала Потап Сурядов караул у блокгауза нес, и брызги моря – соленые – ружье заржавили. За ржу был бит. Потом весь полк в поле выгнали, велели в траве ядра искать, кои от войн прошлых остались.

Колывань солдатам нравилась: на Виру пива выпьешь, а на улице Сайкяйк бублик скушаешь. Опять же и служба не в тягость: охраняли дворец в садах Кадриорга, Петром I для Катьки строенный. А затем Потапа к мертвому телу приставили. Герцог де Круа лежал при церкви непогребен, ибо на этом свете задолжал людям шибко. И магистры ревельские решили его в наказанье божие земле не предавать. Пусть лежит! Да еще за показ тела грешного с проезжих людей деньги брали – вот и стоял Потап с ружьем, берег кубышку с медяками должника в русском генеральском мундире… Тихо над Ревелем; только виселица скрипит на площади, а в петле тощий бродяга болтается. «Бродягой, – думал Потап, – несладко быть, солдатом – лучше…»

Скоро выдали Потапу сукно на новый мундир. Слатали его в швальне полка Углицкого, и перешил Потап пуговицы – со старого мундира на новый. Красота! В новом мундире зашагал в караул. Застыл на часах. И текло время ленивое – время сторожевое:

– Слу-уша-а-ай…

Слушал Потап – не крадется ли кто, нет ли от огня опасения, воровских людей тоже стерегся. Наскучив тишиной, вытворял артикулы воинские. Хорошо получалось! «Экзерциция пеша» – суть службы воинской. Мокрый снег таял, стекая с полей шляпы. Ветром расплело косицу, и торчал из нее, словно хвостик мышиный, стальной прутик – ржавенький. А за шкирку – дождичек: кап-кап, кап-кап… Не знал Потап, к батальной жизни готовя себя, что эта ночь под дождем всю судьбу его повернет иначе. Он и не заметил, что сукно мундира нового уже поехало, распадаясь.

На следующий день был смотр в полку при господах штаб-офицерах и самом генерал-аншефе Дугласе. Погрешающих в шаге штрафовали жестоко. Потап ногу тянул, а сам был в страхе: мундир на нем по складкам трещал. И от этого жди беды! А вокруг ходили палачи-профосы и глазами зыркали: нет ли непорядка где? После мунстра Потап у капрала иголку взял и залез на чердак, чтобы там, где его никто не видит, зашить мундир. Но под иглой в труху скрошилось суконце прусское, ломалось, словно береста сухая, пуще прежнего. Тогда Потап, сам в страхе, явился пред полком, доложив покорно:

– Ладно, берите меня. За мундир мой, за убыток мой… – Долго тянулась потом телега, по песку колесами шарпая. Плыл Потап далеко-далеко, лежа в гнилой соломе на животе. А спиной рваной – к солнышку, которое под весну уже припекать стало. Охал и метался, рвало его под колеса зеленой желчью. В Нарве отлежался на дворе гошпитальном. Поили его пивом с хреном и давали грызть еловые шишки. Чтобы в силу вошел! Лежал все еще на животе, а спине его щекотка была: там черви белые долго ползали. По вечерам, шубу надев, выходил Потап на двор и слушал, как играют канты на ратуше… Так-то умильно!