Слово — письмо — литература

Случаи, когда писатель прожил в литературе целую полнокровную жизнь и остался в литературной памяти всей творческой биографией, в описываемый период нетрудно пересчитать по пальцам. В то же время итоговых помет в словарных статьях — вроде «произведения позднейших лет остались неопубликованными», либо «дальнейшее творчество не получило сколько-нибудь широкого резонанса» — немало. Обращает на себя внимание и интенсивность литературной карьеры, и объем литературного «брака», оставленного в стороне, брошенного по пути, оборванного на полдороге. Напрашивается мысль, что нормальность существования в социальной системе литературы обеспечена недостаточно, преемственность, устойчивость, воспроизводство нажитого — проблематичны. Ни наследование по образцу родового, не эволюция прогрессистского типа в качестве метафоры для динамики русской литературы, кажется, не годятся. Скорей здесь уместны образы борьбы, конфликта, драмы. Следы их — очевидные сломы биографий, впервые прослеженные в Словаре с такой полнотой и прямотой (пьянство, самоубийство, наркомания, творческое бесплодие, уход из литературы в другие социальные сферы), а вместе с тем — не столь явные по самому своему культурному смыслу «зияния», «пропуски», пробелы как «в судьбе», так и «среди бумаг», говоря пастернаковскими словами. Когда читаешь о сожжении друзьями дельвиговского архива или исчезновении рукописи «Пушкинской Одессы» Де-Рибаса, культуру чувствуешь иначе, нежели созерцая парадные памятники и собрания сочинений. И ведь это еще досоветский период…

Динамику литературной системы можно видеть и на другой, не биографической, а, так сказать, географической оси — если взять движение литераторов с «периферии» к столичному «центру» или, напротив, смещение их к культурным «окраинам», наконец, процессы этнических трансформаций в самоопределениях писателей. Эти эмпирические обстоятельства имеют и свою смысловую транскрипцию в виде знаменитых идеологем эпохи — контроверз между «народом» и «аристократией», «народом», «обществом» и «властью», «Западом» и «почвой» и т. д. Читая Словарь, мысленно возвращаешься вновь к их исторической подоплеке, жизненной эмпирике: видишь, из каких «этнографических» элементов складывается литературное сообщество, как оно само осваивает подобное «природное» разнообразие, делая его моментом жизненного пути, материалом литературы. Речь о провинции и столице, России, Западе и Востоке как внутрикультурных темах и сюжетах, задающих иное, далекое от нормативно-схематического, членение словесности, литературное «поле». В нем выделится своя — по-разному в разные периоды и разными группами оцененная — «глушь» (от уездной до сибирской темы), свои города, включая известное противостояние Москвы и Петербурга, своя Азия, начиная с грибоедовской, своя Европа (с античностью А. Зиновьева, кельтским миром Е. Балабановой или Скандинавией А. Чудинова, Италией от Батюшкова до Бутурлина, Муратова, Грифцова, Англией Дионео, Жаринцевой или Чуковского и т. д.).

Вопрос о внутрикультурных размерностях литературной системы, собственно смысловых моментах ее организации (как и структурности литературного поля вообще) я задеваю здесь не случайно. Парадоксальность образа литературы, возникающего при чтении Словаря, для меня в том, что социальная динамика литературы — она и дает ощущение наполненности, скорости литературных жизней — в материале крайне остра, тогда как моменты структурности, членораздельности литературного взаимодействия выглядят бледнее. Дело тут, конечно же, не в Словаре, а в литературе, в особенностях литературного сообщества, фонда его идей и представлений. О них и хотелось бы сказать несколько слов, обобщая опыт многократного чтения Словаря «для себя» и «для дела». Социологи знают, что величине системы (включая чисто количественные ее параметры) соответствуют более сложные — не только по количеству связей, но и по их характеру, типу, уровню — принципы ее организации. В этом смысле наличие культуры как особого измерения совместной деятельности людей указывает на сверхсложность человеческого сообщества во множестве его видов и форм. Если говорить кратко и общо, в русской литературе XIX в. — то есть в период ее наибольшей развитости и наивысшего авторитета — слабы механизмы внутренней упорядоченности, самоорганизации, а стало быть — зыбки границы (выражаясь языком биологии) между системой и средой. Система с недостаточной отчетливостью вычленена, автономна, что в другом аспекте сказывается в ее слабой внутренней организованности, а это, вообще говоря, и составляет предпосылки «вождизма». Обсуждать эту ситуацию с должной подробностью как проблему социологии культуры здесь, увы, места нет, но обращает на себя внимание весьма скромная роль литературных групп, школ, направлений, течений при высокой значимости поколенческих маркировок и общеидеологических опознавательных знаков (начало XX в. как будто дает здесь некоторые сдвиги, следствие символизма и реакцию на него, но они оказываются прерваны войной, революцией и постреволюционными событиями).

Рыхлость группового уровня литературного существования с групповыми идеями литературы, групповыми традициями, проблемами собственно культурного самоопределения ощутима и в другом: я бы назвал это слабостью символически-мифологических основ самопонимания писателя, ненапряженностью различных культурных традиций, отсутствием выбора между ними, обыгрывания и связывания их. А «миф» здесь не менее важен, чем «быт». Легко назвать исключения — батюшковский синтез, поиски Вячеслава Иванова, ахматовскую «Поэму без героя», но я говорю о линии. Скажем, линии, идущей от французских «проклятых» к Паунду и Элиоту, а от них — к Одену и сегодняшнему Дереку Уолкотту с их представлениями о мировой поэтической традиции. Символизм (с характерным, кстати, для периодов повышенной автономии литературы главенством поэзии над очерком и романом) оказался кратким эпизодом и растворился в общей идеологии и групповой склоке, поэтику зрелого Мандельштама с его «тоской по мировой культуре» из открытой литературы на целое поколение вытеснили. Побеждает всякий раз принцип «простоты».

Пока находишься в пределах нормативного литературного пантеона, этот недостаток культурной определенности и направленности не бросается в глаза: объединяет музейность памятников. Но стоит изменить оптику — скажем, как это сделали в свое время опоязовцы, — и проблемы внутренней связности литературного целого, ее механизмов встают в полный рост. Создатели Словаря резко расширили границы литературы, фактически приблизив их к рубежам письменности (или, по крайней мере, печатности), а тем самым обнажили и давние культурные дефициты словесности и науки о ней. Строго говоря, разные виды письменности (печати) существуют как бы в разном времени, разных его рамках и масштабах — от злободневности фельетона до Дантовой вечности. Здесь нужен либо какой-то универсальный язык описания, либо понимание законов перехода от системы к системе (от одной «литературы» к другой, третьей и т. д., если, как предлагает в своей книге А. Рейтблат, считать их разными литературами). А поскольку эти культурные межи и рубиконы не проведены либо засыпаны или стерты, то исследователь встает перед проблемой средств фиксации и осмысления своего объекта в его собственной, имманентной определенности. Приравнивание же культуры к литературе, а той — к «выражению духа нации» (то есть ядро давней и устойчивой при всех переменах идеологии литературы в России) оказывает всем нам дурную услугу и в каждом конкретном случае, и в исторической перспективе. Материалы Словаря подводят к этому клубку проблем, но биографическая форма тоже имеет свои границы. Вообще говоря, упорядочение и продумывание значений литературы, даже и в виде словаря, может идти разными путями. Скажем, риттеровская «Энциклопедия истории идей» рационализирует фонд сложившихся в европейской истории понятий о культуре, обществе, цивилизации и т. д. «Семиотика» Греймаса и Курте упорядочивает представления о словесности в пределах одной понятийной парадигмы. «Словарь театра» Патриса Пави дает культурологическую проработку накопленных в Европе (при усвоении иного культурного опыта) техник театральности и театрализации как своеобразной смысловой системы, символического мира. Подход от социальных обстоятельств биографии и исторической соотнесенности интерпретаций, принятый в Словаре, позволяет отступить от единоспасающей идеологии, значимо расширить круг явлений, относимых к литературе. Биография же как культурная форма — тема почти не разработанная. Но проблем теории литературы — то есть средств обобщения сложившихся суждений и толкований, приемов и направлений — Словарь, понятно, решать не может. Он может к ним вплотную подвести, давая надежную основу для постановки ключевых теоретических вопросов. А они — все те же: понятие литературы, роль писателя, механизмы эволюции и репродукции в литературе, границы биографического (как, впрочем, и стилистического и любого другого) подхода. Многие из составивших редакционную коллегию и редакцию Словаря деятельно обсуждали некоторые из этих проблем в первой половине 1980-х гг. Ни перемены, происходящие в стране, ни изменения в самом исследовательском сообществе тех теоретических вопросов не разрешили и упразднить тоже не могут. Более того. Думаю, сейчас — и не в последнюю очередь благодаря Словарю — есть возможность к этому теоретическому уровню обсуждения выйти либо вернуться. Речь о подхвате сделанного на его страницах другими средствами, в иных областях. Заданный Словарем стандарт работы требует, по-моему, не столько оценок, сколько ответа собственным делом. Плоды (или хотя бы следы) этого хотелось бы видеть.

1993

Журнальная культура постсоветской эпохи [*]

Система журналов в разнообразии тематического состава, адресации к различным группам и уровням публики, тиражей и их динамики отражает степень дифференцированности общества, плотность коммуникативных связей между разными группами, слоями социокультурной структуры. Так называемые толстые журналы («литературно-художественные и общественно-политические», по принятому определению) находят свое функциональное место в рамках этой системы. Если описывать ее предельно схематически и лишь для интересующих нас здесь целей, можно выделить несколько основных типов журнальных изданий:

*

Статья была опубликована в: Новое литературное обозрение. 1993. № 4. С. 304–311.

1. Журналы с тиражами порядка тысячэкземпляров — таковы издания специализированных групп и институтов; они осуществляют коммуникацию между коллегами данной специальности, области знаний, — скажем, «Этнографическое обозрение», «Социологические исследования» и другие журналы Академии наук.

2. Журналы с тиражами порядка десятков тысячэкземпляров. Их задача — связь между различными группами интеллектуалов как носителей ценностей универсальной культуры, реализуются ли они в рамках науки, искусства, религии и др. (а соответственно, и связь между самими этими ценностями); таковы, например, «Вопросы философии» или «Вопросы литературы» своих лучших лет, «Искусство кино» в последние годы.

3. Журналы с тиражами в сотни тысячэкземпляров. Таковы в большинстве толстые журналы. Их функция в социальном плане — связь между различными культуротворческими группами, с одной стороны, самыми широкими слоями «образованной публики», с другой, и системой власти, «руководством страны» как основным партнером (или соперником) «творческой интеллигенции» в просвещении масс, с третьей. В собственно культурном, смысловом плане эти издания развивают и поддерживают определенную идеологию культуры (а соответственно — для России и СССР едва ли не прежде всего — идеологию литературы) как проект реализации целей, поставленных властью перед социальным целым, и приобщения к ним широких категорий письменно-образованного населения. Используя терминологию, принятую для описания слоя интеллектуалов (Э. Шилз, Ш. Н. Айзенштадт), здесь можно говорить о связи между «первичной», или «продуктивной», и «вторичной», или «рецептивной», интеллигенцией; немаловажно, что и номенклатура высших этажей власти, и кадры массового управления и социализации (бюрократия, редакционно-издательские работники, преподавательский состав и т. д.) формируются внутри этой идеологии, проходя по одним и тем же каналам индоктринации.

4. Журналы с тиражами в миллионыэкземпляров. Это так называемые «тонкие», «массовые» издания — «Работница» и «Крестьянка», «Здоровье» и «За рулем» и др. Их партнер — «все общество», организованное по осям аскриптивных, «натуральных» связей (половых, возрастных), функциональная же нагрузка — интеграция всего грамотного населения вокруг первичного набора ценностей и навыков «цивилизованного общежития», «общественного существования». Здесь можно было бы говорить о процессе модернизации сознания и поведения на уровне повседневности — в семье, половозрастных слоях, группах сверстников; идеологическая ангажированность этих изданий — если не брать официозы типа «Советского Союза» или «Советской женщины» — в целом невелика, тогда как интересы читателей (бытовые, досуговые) в определенных рамках признаются и учитываются.

Если взять опорными точками существования всей журнальной системы пик «застоя» (1981 г.), начало официальной «гласности» (1987), пик массовой читательской поддержки (1990) и текущий (1993) год, то изменения для журналов разного типа будут выглядеть так:

Динамика журнальных тиражей 1981–1993 гг.

Период «гласности» стал временем ускоренной по темпам и массовой по масштабам мобилизации с помощью печати (в не меньшей степени телевидения) самых широких кругов вокруг требований установить или «восстановить» социальную справедливость в продвижении и вознаграждении людей, доступе их к значимым позициям и статусам, соблюдении властью интересов основных групп общества. Критика сначала упущений, а затем и самой легенды власти привела к разрушению ее легитимности, падению рутинной поддержки всей сложившейся системы управления, эрозии, а потом и распаду ее структуры, разложению институтов. Общими временными рамками происходивших процессов были границы избирательных кампаний 1989–1990 гг. на союзном, а позднее на российском уровне. Но они определяли не только социальные ритмы существования различных групп и слоев в эти годы, но и формы межгруппового взаимодействия, влияя вместе с тем и на его смысловое наполнение, характер активизируемых символов и значений. Тут важны два наиболее общих момента.

В содержательном плане центральной проблемой общественной жизни, существования практически всех групп и слоев населения оставалась в этот период проблема власти. Вокруг нее и группировались наиболее ходовые символы (изобразительные и словесные формулы), к ней обращались те или иные ходы мысли публицистов тех лет, чей круг включал ученых, выступавших в СМ К и вошедших — наряду с новыми политиками — в число наиболее популярных фигур; совмещение этих ролей — характерная черта периода (ученый как публицист, а журналист как политик). Существенно здесь то, что само общество в его собственном составе, интеллектуальные, эмоциональные, организационные и др. ресурсы его групп практически без обсуждения, но и без оговорки рассматривались и на митингах, манифестациях, и в печати лишь в качестве поддержки инициатив реформаторского крыла в высшем руководстве, как его «неприкосновенный запас», реализуемый сегодня «в трудную минуту». И так понимали дело все участвующие стороны: наиболее массовую поддержку в тогдашних опросах ВЦИОМ собирала позиция «помочь государству», но не «требовать от него большего» или «добиться того, чтобы оно служило нашим интересам». Сверху (в идеологии) сохранялась патерналистская опора на массы, снизу — патерналистская же по своим истокам поддержка. Даже мягкие слова А. Д. Сахарова о том, что для него эта поддержка президента-реформатора «условна», обществом в ту пору ни услышаны, ни осознаны не были.