Слово после казни

Гольцшуги, завернутые в робы, клали под головы. Выгодно и удобно. Во-первых, меньше шансов лишиться обуви и одежды, за что беспощадно убивали, во-вторых, быстрее оденешься после команды «подъем!».

Голые узники представляли собой непередаваемое зрелище. Это были высохшие полускелеты. Грудная клетка каждого напоминала стиральную доску. Выпирали ключицы и лопатки, виден был каждый позвонок на спине, каждая косточка. У многих на теле гноились раны, незаживающие язвы.

Кроме всего прочего, невыносимо допекали блохи. Одолеть эту напасть было невозможно. Лагерное начальство давно уж махнуло на них рукой. Иное дело — вши. С ними боролись, как с разносчиками тифа.

Собственно, боролись с узниками, у которых во время лёйзеконтроля находили паразитов. У входа в блок красовался лозунг: «Одна вошь — твоя смерть». Лозунг этот следовало понимать буквально: завшивевшего узника без лишних хлопот отправляли в крематорий…

Сон столь тесно спрессованных людей был тяжелым. Полутьма, ужасающая духота, приглушенные стоны, бредовые выкрики больных — все это создавало впечатление, что ты в братской могиле, где вместе с мертвыми заживо тлеют сотни еще живых, но уже обреченных людей.

У меня болели искалеченные пальцы. Невыносимо ныла спина от ударов резиновой дубинкой. Боль не давала уснуть. И я каждый раз задумывался: насколько меня хватит, ведь я не железный! Мысленно я кончал счеты с жизнью. Вспоминалась родная Сквира, отец, мать. Я засыпал в слезах.

Однажды проснувшись, когда раздалась команда «подъем!», я почувствовал, что мои ноги, лежавшие на теле напарника, застыли от холода. На команду «переменить позу!» мой напарник не отреагировал и не перевернулся. Я тронул его тело. Он был мертв. Не зная, что делать, я обратился к двум другим узникам, спавшим на нашем матраце.

— Позвать штубового?

— Если охота испробовать дубинки — зови! — сказал один.— Пусть лежит до утра.

Глава 7

Едва забрезжил рассвет, нас уже выгнали на аппель. Затем дважды проревела сирена, и по всему лагерю заметались лойферы и капо, горланящие изо всех сил: «Арбайтскомандо формирен! Арбайтскомандо формирен!»

Завывание сирены, установленной на мачте посреди лагерной площади, разносившееся по всей территории лагеря, служило условным сигналом для проведения того или иного мероприятия. Один длинный гудок означал общее построение (обычно на утренний и вечерний аппели, или же в случае, если в каком-нибудь блоке или рабочей команде недосчитывались узников); два коротких извещали о формировании рабочих команд и отправке их на работу. Большей частью такая команда давалась после утреннего аппеля. Короткие частые гудки означали объявление блокшперы. После каждого сигнала команда повторялась еще и голосом. Десятки специальных посыльных бегали по лагерю и во всю мочь выкрикивали ту или иную команду. Ее подхватывали блоковые и капо. Блоковые, которые не желали надрывать свои глотки или же не обладали столь зычным голосом, как, к примеру, наш Бандит, за миску баланды нанимали специальных глашатаев. Такие счастливчики зарабатывали себе харчи луженой глоткой. В каждом блоке и в каждой команде имелись свои крикуны.

Из нашего карантинного, «воспитательного» блока узников на работу не гоняли. Только в отдельных случаях брали пополнение в некоторые команды взамен тех, кто уже окончательно «доходил». Поэтому на утреннем аппеле Пауль держал карантинников в строю до тех пор, пока все рабочие команды выходили за ворота лагеря.

Так было и на этот раз, пока не подбежал мордатый капо Адольф с нарукавной повязкой, на которой было написано «штрафная № 1». Еще издали он закричал: «Пауль! Десять гефтлингов, быстрее!»

Плюгавый Вацек подал команду штрафникам выйти из строя. Меня и еще девятерых узников Адольф погнал на центральный аппельплац, где формировались арбайтскоманды и где уже стояла штрафная команда № 1. По дороге Адольф попотчевал каждого из нас резиновой дубинкой за то, что мы не могли бежать так резво, как ему хотелось.

Аппельплац уже заполнили колонны узников.

— Арбайтскоманды, по порядку номеров на выход шагом марш!— скомандовал рапортфюрер, и сразу все пришло в движение. Оркестр заиграл бравурный марш. К проходной одна за другой двинулись арбайтскоманды. За воротами их принимал конвой и вел на работу.

Освенцимский оркестр — одна из самых непостижимых прихотей гитлеровских изуверов, блажь самого обер-палача Гиммлера. Оркестр состоял из сотни музыкантов-виртуозов, вывезенных в Освенцим из столичных театров оккупированной Европы. Он играл ежедневно, когда арбайтскоманды отправлялись на работу и возвращались с нее, а также во время экзекуций и казней. Музыканты этого оркестра сочинили по заказу Гиммлера уникальную мелодию «Танго смерти», которая очень нравилась шефу гестапо. Исполнялось оно только во время казни и массовых экзекуций.

Музыканты освенцимского оркестра все как один были уничтожены эсэсовцами в последние дни существования лагеря — в январе 1945 года.

Что касается других лагерей, то во многих из них имелись свои оркестры, существовали свои «лагерные гимны» и свои «традиции». Так, например, в Маутхаузене во время казней эсэсовские палачи любили слушать мелодию немецкой песни «Любимая, мы встретились снова».

И вот нас ведут по дороге, по обочинам которой через каждые двести-триста метров лежат сложенные в кучу лопаты, кирки-мотыги, ведра, стоят тачки. Рабочие команды занимали свои места, разбирали инструменты и начинали работу. Нашу команду повели чуть дальше, на участок, где проходила новая дорога, соединявшая Освенцим-I с Биркенау. Мы идем, шатаясь от слабости, поддерживая друг друга. Опущенные плечи, в глазах у каждого сгусток боли. В нашей штрафной колонне, истощенной до последнего предела, был полный интернационал — русские, поляки, чехи, евреи, цыгане, французы, датчане, венгры, югославы, латыши, даже несколько немцев.

Привели нас на заболоченный участок, раздали лопаты, ведра и велели расширять уже выкопанные канавы и рыть новые. Одни стояли в канаве по колено в воде и наполняли ведра, другие носили их, третьи возили тачками песок и щебенку. Неподалеку расположилась эсэсовская охрана, вооруженная автоматами. Непосредственно за работой наблюдали капо и пять форарбайтеров — бандиты один в один. Они, прохаживаясь, резиновыми дубинками подгоняли тех, кто, на их взгляд, работал недостаточно интенсивно и старательно.

Было семь утра. Чавканье болота, ругань и окрики надзирателей, глухие удары резиновых дубинок *, вопли узников рвали утреннюю тишину. Работа еще только началась, а у меня уже ломило спину, и в голове гудело от утомления. Это был бессмысленный первобытно-тяжкий труд, рассчитанный на полное изнурение.

* В Освенциме эсэсовцы обеспечивали блоковых, штубовых, капо, форарбайтеров и других резиновыми дубинками «для поддержания дисциплины и стимулирования трудовой деятельности гефтлингов»; попросту говоря, дубинки в руках эсэсовцев и их прислужников были оружием пыток над беззащитными узниками. Дубинки изготовлялись баварской фирмой «Гюнтер Крюгер», имели в длину 70 см. Белая ручка с ременной петлей надевалась на кисть руки. На другом конце дубинки в каучук было залито 200 г свинца. От удара такой дубинкой по голове узник либо терял сознание, либо умирал. Удары по телу причиняли тяжелые травмы.

Рабочий день штрафных команд длился четырнадцать часов. Единственный перерыв на сорок пять минут возвещали ударом гонга в двенадцать дня, когда привозили баланду. Но до него нужно было дожить...

— Лёс, шнель, бевегтойх, темпо!*— то и дело раздавались окрики.

*Давай, быстрее, шевелись, темп! (нем.).

Мы трудились на участке длиной в двести метров. Впереди были штрафные команды № 2 и 3. Они валили деревья, выкорчевывали пни, а мы копали. Штрафников подгоняли без конца, требуя ускорения темпов работы. Тех, кто не выдерживал темпа, убивали и заменяли другими. Ежедневно в каждой команде приходилось заменять двадцать-тридцать человек.