Слово после казни

— Это порядочный гефтлинг, хотя и штрафник. На работу его не посылать, кормить и не трогать. Понял?

— Яволь, герр блокфюрер!— ответил вместо Бандита появившийся словно из-под земли Плюгавый.— Будет сделано, герр блокфюрер!— еще раз сказал он; блоковый Пауль не в состоянии был даже языком поворотить. И как бы подтверждая, что не забудет меня, прочел вслух мой номер: «Хундертайнунддрайсигхундертайнундзехциг».— Ступай,— сказал он мне и подтолкнул меня в спину, чтобы я убирался вон и своим присутствием не компрометировал порядочной компании. На всякий случай я поблагодарил блокфюрера и ушел на площадку к узникам, ощущая непонятное смятение и размышляя над тем, какие же последствия будет иметь для меня это происшествие. Они просто-напросто уничтожат меня как ненужного свидетеля! И почему мне так не везет! Не успею выпутаться из одной беды, как тут же попадаю в другую! Помощи ждать неоткуда. Вдруг я вспомнил того полтавчанина, что дал мне хлеба. Я запомнил номер — 125332 и стал его искать, словно он мог помочь моему горю. Но тщетно найти среди двух тысяч шестизначных номеров один-единственный нужный тебе. Долго и безрезультатно слонялся я в толпе, приглядываясь к нашитым на куртках номерам, не в силах избавиться от гнетущего чувства тревоги...

Прогудела сирена на обед. Мы быстро построились. Привезли кессели с едой, началась раздача баланды. Из плотной квадратной колонны узников выходили пятерками. Они подходили к кесселям и, получив свою порцию, переходили на другую сторону аппельплаца. За порядком зорко следили десятка два проминентов с увесистыми палками в руках. Вне очереди получали баланду лойферы,* пипли и прочие ублюдки. Мы только слюну глотали, глядя, как они несут в блок красные двухлитровые эмалированные миски, наполненные баландой, не такой, какую давали нам, а густой, с кружальцами брюквы. Проминенты высших рангов питались из эсэсовской кухни. Все прочие узники получали свой «зупе», как я уже писал, в собственные шапки. Его наливали нам проминенты. Одним из них был Янкельшмок. На руке у него имелась повязка помощника штубендиста № 1, то есть помощника штубового. Янкельшмоком его называли проминенты в глаза, а мы — за глаза. Очевидно, настоящее его имя было Янкель. Даже своей внешностью Янкель отличался от общей массы узников. Он был высокий, крепкого сложения, сильный, как вепрь, с рыжими, чуть не красными волосами и мутно-желтыми, навыкате глазами. Громадные уши торчали, как лопухи, придавая ему сходство с летучей мышью. Был он очень энергичный и непоседливый. Однажды заставил нас получать утренний кофе и обеденную баланду в гольцшуги. Эсэсовцы, пораженные изобретательностью своего холуя, потешались.

*Курьеры.

Дорожа должностью проминента, Янкель верой и правдой служил своим хозяевам. Узники боялись и ненавидели его. Евреи обходили десятой дорогой и за баландой шли к другим раздатчикам, слишком уж жесток был их единокровный брат и люто ненавидел своих. Парадокс, но Янкель был образованным человеком, свободно владел несколькими европейскими языками и, помимо прочего, выполнял обязанности переводчика блокфюрера.

Рассказывали, что однажды Янкеля в числе «передовых» гефтлингов повели в освенцимский публичный дом... Там он оказался наедине с родной сестрой. Девушка лишилась сознания. Янкель привел ее в чувство с помощью тумаков и пинков и, невозмутимый, вернулся в лагерь.

Иногда Пауль развлечения ради спрашивал у своего холуя:

— Ну-ка, Янкельшмок, расскажи, как ты развлекался со своей сестрой Саррой?

Таков был помощник штубового, он же переводчик и раздатчик баланды Янкель.

Получив свою порцию, я одним духом проглотил баланду и почувствовал еще больший голод. Прямо в глазах потемнело. Как загипнотизированный, смотрел я на кессели. Чтобы не мучиться зря, лег на землю и закрыл глаза. Над площадкой стоял звон черпаков. Впрочем, он скоро прекратился: закончилась трапеза, которую с таким нетерпением и муками ожидали узники. Вдруг слышу — Плюгавый вызывает мой номер. Весь пронизываемый неуемной дрожью, подхожу к писарю.

— Возьми этот кессель,— сказал Вацек.— Помоешь. Да прендко, холера ясна!

Я заглянул в кессель и обомлел: на дне было добрых два литра густой баланды. С чувством неимоверной радости и страха хватаю кессель и бегу с ним в туалетную. Меня провожают завистливые взгляды сотен голодных узников.

В туалетной в это время шел дележ между мелкими холуями. Они делили свою добычу — полкесселя баланды — и тут же возле трупов пожирали ее, С независимым видом я прошел мимо них к окну, вылил баланду в пустую миску. Целых два литра! Для меня это неслыханное богатство, несоизмеримо более ценное, чем то, которое я сегодня держал в руках.

Невероятным усилием воли сдерживаю себя, не набрасываюсь сразу на еду, как обычно делают все доходяги, а ставлю миску с баландой на окно и принимаюсь мыть кессель, пока в кране есть вода.

Холуи ушли. Я остался один. Мою свой кессель и то и дело посматриваю на миску с баландой. Неожиданно почувствовал, что за мной кто-то наблюдает. Поворачиваю голову и вижу старого бородатого еврея, который сидит на унитазе и корчится от боли. Видно, бедняга страдал дизентерией и к тому же вынужден был скрывать свою болезнь. Заболеть чем-либо подобным было равносильно смерти. Больных убивали либо живьем отправляли в крематорий, считая такой способ борьбы с заразой самым эффективным.

Взгляд старика был прикован к моей миске; большие темные глаза заволокло такой печалью, такой тоской, что мне стало не по себе. Он что-то бормотал про себя, время от времени произнося вслух отрывочные фразы на родном языке. Я был молод и мог на что-то надеяться... А на что мог надеяться этот старый, несчастный, больной еврей? Часто бывало так: когда мне казалось, что я совсем огрубел и очерствел, привык к своим и к чужим страданиям, что мне на всех наплевать, лишь бы выжить самому, я начинал люто ненавидеть себя. «Шкура, жалкий подонок!» — твердил я сам себе... И теперь перед этим больным стариком я чувствовал угрызения совести.

Он весь дрожал, почерневшие губы беззвучно шевелились. Глаза смотрели на меня с такой мольбой, что решение созрело молниеносно. Беру миску и протягиваю старику. Из его глаз выкатываются две маленьких слезинки, он ловит мои руки, пытаясь их поцеловать.

Я вырываюсь от него, поворачиваюсь лицом к окну и молча глотаю слезы. Слышу, как старик жадно хлебает мою баланду. Не прошло и минуты, как он все съел и поставил на окно пустую миску, потом охнул и схватился руками за живот....

Тем временем в туалетную в одних трусах вошел блоковый староста Пауль в сопровождении Янкельшмока.

Вид Пауля внушал ужас.

Он удивленно уставился на старика, корчившегося на унитазе.

— Что ты здесь делаешь, паскуда?— прохрипел Пауль.

Старик задрожал так, что было слышно, как стучат зубы.

— ...Я... простите... я... ничего, пан начальник, я... — пролепетал старик в страхе.— Чуть прихворнул...

— А ты что, порядка не знаешь? Почему не обратился в ревир?*

*Лагерный лазарет.

Пауль прекрасно знал, что обратиться в ревир означало самому себе подписать смертный приговор.

Старик так растерялся, что даже забыл подняться и подтянуть штаны. Его мертвенно бледное лицо покрылось капельками пота. Губы дрожали, а он еще пытался изобразить на своем лице подобие улыбки.

— Простите, герр блокельтестер... я сейчас исчезну. Я ж ничего, я не знал... Я здоров, это только так...

Янкель, презрительно искривив свои толстые губы, смотрел на старика, как на вредное насекомое, которое немедленно нужно раздавить.

Не говоря ни слова, Янкель схватил беднягу за шиворот и потащил к ящику с хлоркой. Старик что-то лепетал, пытаясь поцеловать руку Янкелю.

— Глотай, падло!— И показал на хлорную известь.

Еврей послушно набрал полный рот хлорки и стал ее жевать.

— А теперь пошли, прополощешь рот,— сказал Янкельшмок и погрузил голову старика в бочку с водой. Тот, видимо, сразу же захлебнулся и начал пускать пузыри. Янкель на мгновение вытащил свою жертву и закричал:

— Пауль! Да у него золотые зубы. А ну, падло, открой свою плевательницу пошире, пускай пан староста увидит,— деловито произнес холуй.— Да там и пломбы. Э нет, так не пойдет. Это надо проверить.