Слово за слово

И глядит с пониманием на Ваню Рыбкина.

А Ваня в рамочке глядит на нее.

Чем дольше живешь на свете, тем дальше тебя уносит в темный туннель времен, пленником на аркане, за злой и норовистой монгольской лошадью, от милых сердцу лиц и памятных дат. Что ждет впереди? Чего это мы устремляемся так поспешно в черную дыру будущего? Пронзительно визжат кони, бьют строптиво копытами, пока не прервется однажды истертый аркан, и умчатся вдаль норовистые скакуны, и затихнет вокруг тебя – до гулкой тишины в ушах, до тихого стрекота невидных кузнечиков...

"Матушка-голубушка, солнышко мое, пожалей, родимая, дитятко твое..."

Инженер Макарон за стеной млеет от наслаждения.

Русские романсы. Надежда Андреевна Обухова. Сладко до слез.

В дверь звонят.

На пороге мужчина.

С ножницами в руках и гребенкой.

Тень отбрасывает на стенку, – отметьте, пожалуйста.

– Он мне никто, – объясняет Хана на всякий случай.

"Как скажешь, Анечка".

– Вам, Хана Семеновна, пора стричься.

Седой, благообразный – Хане с одиночества приятно.

– Сорокер, – говорит Хана задумчиво. – Сорокер-Воронер кашу варил, деток кормил... Сорокер, вы умеете готовить?

– Я всё умею, Хана Семеновна, – отвечает со смыслом и ловко обстригает непослушный завиток. – Жизнь научила. Жизнь – великая забавница.

– Ах, – жмурится Хана, специалист по источникам. – Ах, ах, какой пассаж! Мы сидели с тобой, наслаждалися, недалече пропел соловей...

– Про соловьев не скажу, – отвечает на это Сорокер, – а вот у моего сына говорящий попугай в клетке. Стоит большие деньги, но сын хорошо зарабатывает и может себе позволить.

– На каком языке он говорит? – спрашивает Хана.

– На иврите, естественно.

– Я про сына спрашиваю.

– У сына, – говорит Алик, – полная каша. Русский с ивритом – не прогребешь.

– Учился бы у попугая, – советует интеллигентная Хана.

И скисает от огорчения, услышав из-за стены:

"Я помню всё, и голос милый, и ласки, ласки без конца..."

6

А за деревней, на развилке дорог, сидели в окопе трое.

Трое сидели в окопе, возле проселочной дороги, где теплой пыли по локоть, и грызли не спеша темные сухарики, попивали водицу из котелка, покуривали.

На рассвете их вывел сюда по росе командир взвода Петренко, велел вырыть окоп в полный рост и держать оборону против немецко-фашистских захватчиков в районе деревни Охлебаихи.

– Умереть, – велел Петренко, – но чтобы они не прошли!

И ушагал на другую позицию. По ту сторону от развилки. Там тоже сидели наши, но не о них речь.

И они приготовились умирать.

А рассвет был такой прозрачный, и небо в таких обещаниях, и дорога манила в вишенные сады, но место уже назначено, и могила вырыта, и час определен, – некого пока хоронить, некому засыпать.

– Мне нельзя умирать, – сказал с акцентом плотный, скуластый, глазки-щелочки. – Я представитель вымирающей народности. Нас дюжина на свете осталась, а может, и меньше. Нас надо беречь.

А другой – шустрый, ловкий, парень-вострец, как съедаемый изнутри беспокойством, оглядел его со вниманием да и пропел без связи:

– Ох, где ж ты была, волочилася? Я по бережку ходила, намочилася...

И переложил без надобности винтовку.

Образца тысяча восемьсот девяносто девятого дробь тридцатого года.

Он поворовывал изрядно в мирной жизни, парень-вострец, брал магазины, квартиры с ларьками, и теперь передыхал от работы. Его ранят потом, отнимут ногу в медсанбате, подлатают и залечат: полная потеря квалификации, – вот он-то и будет инвалидом в электричке, геройский увечник, гнусавый, наглый, хмельной:

– Во все боки, во все вздохи веселись моя душа...

Третьим в окопе был парнишечка.

Лет восемнадцати.

Красноармеец Макарон.

Сдобный, теплый, без корочки: маминой, домашней выпечки.

Мама Макарон взбивала ему подушку.

Папа Макарон целовал на ночь.

Бабушка Макарон подтыкала под бочок одеяло.

Дедушка Макарон подкладывал грелку.

Из тепла да прямо в окоп.

Он не стрелял еще ни разу в жизни в живого человека, красноармеец Макарон, и даже не знал, как это делается.

Он не понимал еще, что это значит – умирать, и глядел без страха на деревню Охлебаиху.

Оттуда ждали немцев.

И немцы появились, естественно. Пылью припорошенные. Без конца-края. Белозубые и благодушные. Катила на Охлебаиху нерусь в кузовах с бортами, с высоты оглядывала завоеванные окрестности.

Солнце упиралось в макушку. Прожаривало, как в вошебойке. Наливало в Охлебаихе вишню-ягоду, крупную, алую, сквозистую: вишня-владимировка – известный сорт.

Порубали вишенные деревца, завалили в широкие кузова: по счету, на каждый по два. Ехали, обирали ягоду, плевались косточкой: веселые, кровавозубые пришельцы, обобранные деревца скидывали на дорогу.

И Охлебаиха осталась без вишен.

Как не было.

– А вы с чего вымираете? – спросил красноармеец Макарон, которому по малолетству было любопытно.

– Нагрузку не держим, – пояснил скуластый. – Уж больно много вы напридумали на нашу голову. Работать. Радио слушать. В очереди стоять. Кому это под силу?

А парень-вострец пропел не без лихости:

– Из колодца вода льется, вода волноватая...

И снова переложил винтовку, чтобы была под рукой.

А немцы уже проехали деревню Охлебаиху, порубали по пути всю вишню и вмиг докатились до развилки.

Тут они встали, призадумались, куда ехать: трое в одном окопе попридержали дыхание, трое попридержали в другом.

Немец в головной машине развернул карту, водил по ней пальцем, решал, не спеша, кому жить, кому помирать, а они глядели из окопов, не смаргивая, пот лили соленый: всякая живелочка жить просится.

И только парень-вострец бормотнул, ощерясь:

– У меня коса большая, в косе сорок волосин...

А больше никто не посмел.

Мама Макарон накладывала бывало тарелку с верхом.

Папа Макарон намазывал хлеб маслом.

Бабушка Макарон подкидывала лакомые кусочки.

Дедушка Макарон глядел в рот и таял от наслаждения.