Слой-2

Слесаренко ясно понимал, что любой начальник является заложником своего аппарата, своих чиновников, при том чем выше его должность, тем сильнее и опаснее эта зависимость. Даже на своем не столь уж большом и высоком посту в городской Думе Виктор Александрович объективно не мог вникнуть до конца в перипетии каждого вопроса и решения – этим занимался аппарат: изучал материалы, проводил юридические и хозяйственные экспертизы, готовил проект каждого постановления и клал его на стол Виктору Александровичу для подписи, отказа или возврата «на доработку». Умные люди, хорошо знавшие эту систему, отнюдь не толпились в слесаренковской приемной – начинали с этажей пониже, с мелких городских клерков, отдельных депутатов, председателей соответствующих комиссий. Главное здесь было – подготовить «правильный» проект: замотанный текучкой начальник в девяносто пяти случаях из ста вынужден визировать бумаги, опираясь на мнение аппарата и доверяясь ему по необходимости. Именно поэтому любой руководитель и окружает себя живой броней лично преданных ему людей, даже в ущерб профессиональной состоятельности, ибо главное – чтоб не обманули, не подставили, с остальным как-нибудь разберемся в процессе. Недаром же сказано: короля играет окружение. Более того: окружение, челядь придворная как раз и правят любым королевством. И среди самых доверенных найдется хотя бы один, кто обманет, среди самых близких – кто предаст. (Непосвященному может показаться неправдой, но самые крупные взяточники есть самые мелкие клерки). И ни один из великих мира сего, занося авторучку над красивым и грамотным бланком, не может и не должен быть уверен, что в этот момент он не подписывает свой собственный зашифрованный приговор. Вот он, Слесаренко, подмахнул безобидную бумагу для Чернявского и сейчас может только догадываться, до каких трясинных глубин она способна его довести. Виктор Александрович знал «гусара» как облупленного или думал, что знал: тот и шага не сделает без личной выгоды, но это личное совмещалось с общественно-полезным, значит – было допустимым и оправданным; люди не ангелы, еще Сталин говорил, что приходится работать с тем человеческим материалом, который есть, другого взять неоткуда... Всё так, всё правильно, сам виноват, сам поместил себя в рамки этих правил, хотя не раз смотрел с опаской и неудовольствием на хитромудрые кульбиты Гарри Леопольдовича, но принимал их как неизбежное «рыночное» зло и надеялся – да, надеялся, – что «гусар» удержится в расчетливом благоразумии и не перейдет черту, за которой в лучшем случае – позор, в худшем случае – решетка.

Он представил себе хорошо знакомого ему Сережу Мартынушкина – молодого очкастого умницу, любителя протяжных русских песен и прицельного бильярда, счастливого и доброго отца большого семейства, к тридцати годам ставшего главным финансистом важнейшего российского региона, – и подумал: какую ужасную и необоримую пустоту он должен был ощутить под собой, когда брал в руки пистолет и направлял его себе в сердце. И вот не стало человека, и даже Гарри Леопольдович сожалеет об этом, но еще больше – об оставшемся где-то в недрах Сережиного стола казённом листке бумаги с его, слесаренковской, подписью.

Казалось бы, черт с ней, с бумагой, ровным счетом ничего не значит сама по себе, но выстраивалась нехорошая цепочка: взрыв на даче банкира Кротова, недавняя гибель Кулагина – и Виктор Александрович всё время сбоку, случайно, совершенно ни при чем. Теперь это «гусарское» прошение: даже под пыткой не вспомнил бы его содержание, никаких «личных интересов», но – раз, и два, и три, одно к одному, расскажи такое про другого – первый заподозрил бы неладное. И какой прок, какой смысл в его личной служебной честности, если любой чиновник из аппарата, запихивая деньги в карман, мог сказать просителю, что взятка для него, для В.А. Слесаренко, иначе начальник не даст ход «бумаге». И всё, он готов, слух разлетится моментально, и никто уже никогда не поверит, как бы ни клялся и ни оправдывался. Даже с этой бумагой Чернявского, если вскроется тайная грязь, разве примут в расчет оправдание, что подписал не особо вникая? Тем паче: гнать его в три шеи, гнать с позором за безответственность и потакание сомнительным друзьям. Такой вот получался расклад, если смотреть на себя без жалости.

Дети снова куда-то намылились, спрашивали с робкой наглостью, не посидит ли дед с любимым внуком, пока они попляшут с приятелями в каком-то крутом ресторане. Слесаренко сказал: «Ну конечно!» – и дети исчезли мгновенно, им уже гудели под окнами. Максимка смотрел по видику мультфильм, от деда требовалось одно – сидеть рядом, держать внука за руку и отвечать на бесконечные «а что это» и «почему». В шуме и ярости мультяшных космических баталий он не сразу расслышал телефонный звонок и, когда рысцою бежал в коридор к аппарату, был уверен, что снова Чернявский.

Звонил Гольдберг, редактор городской газеты «Тюменский курьер». В думском служебном пасьянсе Виктор Александрович отвечал еще и за связи с прессой; с Рафаэлем Соломоновичем уже давно был на «ты», но строго по имени-отчеству, а потому слегка удивился, когда настырно-вежливый редактор вдруг сказал ему:

– Витя, привет.

– Привет, Рафаэль, чему обязан?

Гольдберг объяснил, что они готовят в номер материал о Сергее Мартынушкине; уже получен официальный некролог, но хотелось бы напечатать рядом что-то неказённое, человеческое, от души.

– Ну и правильно, – сказал Слесаренко. – Давайте печатайте. Вам что, мой «одобрямс» требуется? Что это с тобой, Рафаэль Соломоныч? Раньше ты как-то без цензуры обходился.

– Дело не в цензуре, Виктор Александрович. – Голос редактора вдруг зазвучал вызывающе едко. – Дело в том, что нам нечего печатать.

– В каком смысле?

– В самом прямом. Большинство известных в городе и области людей, к которым мы обратились с просьбой сказать несколько добрых слов в память о Сереже, под разными предлогами отказались это сделать.

– Не может быть, – сказал Слесаренко.

– Еще как может.

– Вы, наверное, не тем людям звонили.

– Самым что ни на есть тем. Назвать фамилии?

– Назови, конечно.

Когда редактор огласил список, Виктор Александрович даже не знал, что и сказать.

– М-да, как-то странно...

– Отнюдь не странно, – сказал Гольдберг. – Трусливо и подло.

– Ну, ты тоже не загибай лишнего. – Слесаренко уже догадывался, чем этот разговор закончится. – Могут же быть у людей разные обстоятельства.

– У тебя тоже будут эти «разные обстоятельства»?

– Не понял?

– Всё ты понял, Витя. Напишешь нам к утру хотя бы пол-страницы?

– Конечно, напишу. Или расскажу тебе на диктофон – сам знаешь, у меня рука на канцелярщине забита, нормальные слова писать разучился.

– А ты попробуй. Не получится – тогда наговоришь. Я утром позвоню и зайду. Договорились?

– Ладно, попробую.

– Э, нет, так не пойдет. Мы договорились?

– Договорились.

– Тогда до завтра.

– Дед, мультик кончился! – крикнул из комнаты внук. – Еще хочу! Дед! Ты где?

– Иду, иду! Дед уже бежит...

На душе было противно от услышанного, но Виктор Александрович уже понимал, что его фамилия продолжит этот гнусный список: ни писать, ни говорить он ничего не будет тоже, и всему виной та самая проклятая бумага. Потому что если напишет и скажет и это напечатают: какой был Сережа талантливый и умелый, как хорошо им работалось вместе, а это было правдой, бюджетные вопросы замыкались на Мартынушкине, – а потом всплывет бумага, и все подумают, что Сережа был в курсе, был в одной связи с Чернявским и Слесаренко, вместе проворачивали нечто хитроватое, и это будет еще большим предательством, чем завтрашний отказ Гольдбергу. Но ведь не объяснишь же это Соломоновичу! Решит, что просто струсил в зыбкой ситуации: вот если бы простой инфаркт...

– Да, слушаю, кто это? – сказал Виктор Александрович с раздражением.

– Извини, Витя, это снова я. Ты ничего не знаешь о реакции Рокецкого?

– Откуда мне знать? Я в отпуске.

– Но ты же доверенное лицо, ты же в штабе...

– Я там не был два дня. Сам позвони, телефон ты знаешь.

– Уже поздно, никто не отвечает.

– Так брякни домой Первушину.

– Тоже не отвечает.

– Ну, Коллегову, Медведеву, еще кому-нибудь...

– Это правда, что Рокецкий в Венгрии?

– Ну Раф, ну откуда мне знать?

– По моим данным, ему сообщили. И посоветовали не прилетать на похороны.

– Кто посоветовал, какой дурак?

– Соответствующий. Я считаю, что это большая ошибка.

– Я тоже так считаю.

– А если считаешь, – едва не закричал в трубку Гольдберг, – так не валяйся дома, а сделай что-нибудь! Тоже мне, доверенная морда!... Извини за грубость, Витя, но когда мне сообщают с умным видом, что «большей подлянки своему шефу Сережа сделать не мог», когда все побежали по углам, ну должен хоть кто-то остаться человеком? Ты, я чувствую, тоже ничего не напишешь. Правда, Виктор Александрович?