Слуги света, воины тьмы

Фиона подошла к книжному шкафу и начала сбрасывать на пол стопки книг — учебники истории, биографии, старинные, никогда не публиковавшиеся рукописи.

В дверь тихонько поскреблись. Элиот, как щенок, ждал ее.

Фиона готова была крикнуть, чтобы он убирался, но стоило ей разжать губы, и она ощутила вкус шоколада, и ее горло заполнилось желчью.

Она пулей промчалась по комнате, отперла дверь, пронеслась мимо Элиота и вбежала в ванную.

Успела захлопнуть дверь и добежать до унитаза.

Желудок скрутили спазмы, и река черной жидкости вылилась в белый фаянсовый унитаз.

Фиону начало знобить. Она согнулась пополам. Мерзкая жидкость лилась и лилась из нее галлонами.

Она протянула руку и едва нашла в себе силы, чтобы нажать на рычаг слива.

— Фиона? — послышался из-за двери голос Элиота.

— Пошел ты…

Ее снова вырвало. И как только в ней умещается столько этой дряни?

Запахи она узнала безошибочно: ванильный крем, вишневая начинка, мятная глазурь, лесные орешки, но сильнее всего ощущался запах молочного шоколада.

Казалось, каждый трюфель, каждая карамель, каждая конфета со сливочной начинкой, съеденные ею с тех пор, как она впервые открыла коробку в форме сердечка, — все это оставалось внутри, а теперь покидало ее организм.

Вот и хорошо. Она вовсе не хотела, чтобы эта гадость находилась в ней. На короткое время ей становилось хорошо от конфет, но это было неестественно, неправильно, болезненно. Что-то здесь не так.

Фиону опять вытошнило. Той самой жижей, которая начала струиться, когда она перерезала трубочку, похожую на кровеносный сосуд. Может быть, она что-то повредила внутри себя? Но как? Ведь нити, которые она видела, были воображаемыми?

Но конфеты соединялись паутинкой с этими воображаемыми нитями… с ее судьбой. Разве у нее был выбор? Только один: перерезать паутинку в том месте, где она присосалась к телу Фионы.

Точно так же у нее не было выбора и в то мгновение, когда она встала лицом к лицу с Миллхаусом.

У Фионы закружилась голова. Ей не хотелось думать об этом. Она хотела, чтобы воспоминания о пламени и крови исчезли, испарились.

Ей пришлось защищать Аманду и Элиота.

Она помнила, как туго натянула перед собой резинку — так туго, что та стала почти невидимой.

Мысль у нее была только одна: «Режь!»

Миллхаус шагнул к ней с протянутыми руками. Он хотел схватить ее и поджечь.

Но Фиона оказалась проворнее.

Она бросилась к нему, прижала резинку к его груди, расставив руки широко, чтобы резинка прошила его насквозь от плеч до бедра.

Вот те крест, пусть я умру, если словом хоть совру.

Она его перерезала.

Резинка рассекла расплавленную одежду, обугленную кожу, мышцы, внутренние органы, кости — все это было мягким, непрочным… А потом перерезала позвоночник и оказалась с другой стороны.

Единственным подтверждением того, что резинка прошила тело Миллхауса, была еле заметная дрожь.

Миллхаус схватил Фиону за руку, и рукав ее рубашки вспыхнул. Другой рукой он сжал ее плечо. Рубашка загорелась на груди, кожу обожгло пламенем, но в следующее мгновение руки у Миллхауса отвалились, и верхняя половина тела отделилась от нижней.

Хлынула кровь, пламя угасло, но это Фиона помнила смутно.

Память сохранила улыбку Миллхауса — такую же, как у дурацких фанерных клоунов, стоявших у ворот парка аттракционов. Он словно радовался тому, что умирает.

Фиона сорвала с запястья резинку, бросила в унитаз и смыла. Она больше не хотела видеть этот браслетик. Он убил человека.

Нет… она убила.

Сенат все время подталкивал ее к этому. Из пешки они превратили ее в убийцу. Но ведь последнее решение оставалось за ней. Правда, выбор был прост: стань убийцей или сама погибнешь.

У нее дрожали руки. Кожа мертвенно побелела. Фиона никогда не видела себя такой бледной.

Ей хотелось потерять сознание и забыть обо всем, но тело не желало ее слушаться. Она повернулась к унитазу, и ее снова стошнило шоколадом.

Элиот робко постучал в дверь.

Фиона задыхалась.

— Уйди! — прокричала она. — Видеть тебя не хочу!

50 Рядом

Элиот неуверенно протянул руку к дверям ванной. Он был нужен сестре. Ее тошнило, она плакала. И он никогда не видел ее настолько злой.

Но кто бы мог винить ее за это? Бабушка, можно сказать, и глазом не моргнула, когда они ехали обратно с Амандой, и это при том, что весь парк аттракционов был охвачен пожаром. Она не удосужилась поинтересоваться, как им удалось выбраться. Не спросила про Миллхауса. Наверное, уже все знала.

Бабушка и Си оставили их с Фионой дома. Аманду следовало отвезти в больницу, а потом ее, наверное, должны были забрать родители.

«Интересно, — подумал Элиот, — увижу ли я ее снова?»

На обратном пути девочка просто вцепилась в него и Фиону. Си пришлось буквально отрывать ее от них.

Ну а теперь Си, наверное, присматривала за Амандой в больнице, а бабушка находилась на полпути к Сенату, чтобы сообщить о том, что ее внуки благополучно выдержали второе испытание.

У Элиота противно засосало под ложечкой. Он понял, что будет и третье. И не представлял, как они с ним справятся.

Мальчик вспомнил Фиону, стоящую перед Миллхаусом. Ему следовало встать рядом с сестрой, и он стыдился, что все вышло не так. Он застыл на месте, испуганный, парализованный страхом, как последний урод.

А Фиона перерезала Миллхауса пополам.

Элиот верил, что все было именно так и это не обман зрения. Они не стали задерживаться там, потому что вокруг все полыхало, но у него не было никаких сомнений: верхняя половина тела маньяка упала в одну сторону, а нижняя — в другую.

А кровь… сколько было крови. Ее хватило, чтобы погасить пламя, в котором горел Миллхаус.

И в карусели Фиона рассекла стену. Он не видел у нее в руках никакого ножа. Может быть, конечно, она воспользовалась паяльной лампой или электрической пилой? Но разве можно так быстро перерезать стену с помощью подобных инструментов?

У него накопился миллион вопросов к сестре. Он снова поднес руку к дверям, но услышал, как Фиона плачет.

Нет. Нужно дать ей время успокоиться.

Элиот готов был развернуться и уйти, оставив Фиону в одиночестве, но передумал. Нельзя оставлять ее одну.