Смех Афродиты. Роман о Сафо с острова Лесбос

Я кинулась к тебе, Хлоя, как дитя кидается к своей матери, — с той же теплой, бесхитростной доверчивостью, ожидая той же теплоты и ласки, что и дитя от матери. (Как была бы я поражена, если бы кто-нибудь — даже ты — в тот час сказал мне об этом!)

Ты была моей первой возлюбленной, Хлоя, ты научила меня бросаться с радостью в пыл страстей, которые сама же пробудила во мне. Это было — словно внезапно забил животворный источник, долгое время таившийся под скалой; хлынул поток чистой нежности, нежности, которая объединяет мать и дитя, нежности, которую я познала впоследствии, когда у меня родилась дочь, — не менее сильной, не менее естественной, и все-таки совсем иной, чем страсть, возникающая при желании близости. Ты была мне матерью — такой, какой у меня никогда не было: теплой, мягкой, непосредственной. Ты изгнала из меня злых духов, вернула меня самой себе.

Первые месяцы, проведенные на Сицилии, были чем-то волшебным, похожим на сон. Мне казалось, будто я движусь, как яркая танцовщица, среди некоего блестящего, заколдованного театра масок. Сиракузы были, драгоценным камнем, который я держала в руках ради собственного наслаждения, зеркалом, в котором отразилось все страстное ощущение жизни, которое возбудила во мне любовь Хлой. Сама же Хлоя делала все возможное, чтобы поддерживать во мне блаженное состояние духа. (Не это ли имела в виду тетушка Елена, когда говорила: «У тебя хорошие вкусы: тяга к роскоши. Ликург и Хлоя будут следить за тем, чтобы ты не снисходила ни до чего меньшего».) Подобно большинству пророчеств тетушки Елены, это сбылось с удивительной точностью; интересно, предвидела ли она, зная Хлою, какие вкусы разовьются у меня впоследствии? Меня осыпали, точно дождем, ослепительными новыми одеяниями, редкостными драгоценностями, заморскими духами. Комната моя всегда была полна свертками тканей, которые я не успевала разворачивать: тут были и розовый сирийский шелк, и косский шафрановый муслин, и плотные холсты из Египта, расшитые звездами и странными застывшими геральдическими животными; приятные на ощупь, пропитанные ароматом трав и древесного дыма шерстяные ткани в зеленую клетку или черно-красную полоску, вытканные в Италии на широких станках.

Ну и, конечно, Хлоя — искрометная, блестящая, точно стрекоза, бурлящая жизнью, словно горный водопад, не упускающая случая покрутиться и поплясать — берет полосу шелка и с легкостью обертывает вокруг меня, споря с уставшими портными; она была той срединой, вокруг которой вращались все наши жизни. Она познакомила меня с самой разнообразной косметикой, которой я не знала в Митилене, — вскоре мой туалетный столик оказался уставленным самыми разнообразными фиалами, горшочками и флаконами: тут были и губная помада, и румяна, и краска для ногтей, и благовония, и тончайшая пудра.

Теперь на безымянном пальце моей левой руки, над моим обручальным кольцом переплелись две золотые змейки — этот перстень подарила мне Хлоя в залог любви; теперь он служил мне памятью о том чувстве — чистом, не запятнанном ничем. Я кружилась в ярком пламенном кругу нашей любви, а мимо неспешно текла река времени, унося вдаль всплывавшие на ее поверхность пузыри, — я и не видела, как они потом лопались.

У самого моря, отделенный от него только узенькой тропинкой, бьет источник Аретузы [102] . Я часто приходила сюда, влекомая неким таинственным очарованием. Стою по часу и более, опершись локтями о старый каменный парапет, окружающий бездонный безмолвный водоем. Его поверхность — будто темное зеленое зеркало, в котором отражаются мои мысли; его кромка — словно кайма ветхого египетского папируса, хранящего свои тайны и свою легенду о нимфе, застигнутой обнаженной великим аркадским охотником Алфеем [103] и превращенной целомудренной Артемидой в чистую, вечно струящуюся воду, в глубокий поток, несущийся под Ионическим морем к далекой Ортигии. (Иные говорят, что и Алфей был превращен в подземную реку и таким образом смог насладиться любовью.) Хлоя рассказывала мне, что жертвенную чашу, брошенную в воды Алфея, нашли несколько месяцев спустя в источнике Аретузы.

102

Аретуза — в греческой мифологии нимфа одноименного источника, в которую влюбился речной бог Алфей и преследовал ее. По просьбе Аретузы Артемида превратила ее в источник близ Сиракуз на о. Ортигия.

103

Алфей — бог одноименной реки в Пелопоннесе, сын титанов Океана и Тефиды, влюбился в нимфу Аретузу и преследовал ее. По ее просьбе Артемида превратила Аретузу в источник возле Сиракуз на о. Ортигия, и влюбленный Алфей соединил с ним свои воды.

Если я долго всматривалась в зеленую, таинственную поверхность, то ее глубина оживала передо мной. Меж неподвижными листьями водяных растений стремилась к поверхности едва заметная струйка пузырьков, словно изваянных искусными камнерезами. Там, куда никогда не проникает свет, говорят, живут странные белые слепые рыбы, влача свои бессолнечные дни. В такие мгновения мне порой кажется, что и сама я — таинственный источник, из глубины которого поднимается такая же тонкая нить, чтобы, рассыпавшись у поверхности, выткаться в узоры поющих слов.

В эти месяцы у меня рождалось стихотворение за стихотворением — они всплывали, совершенно готовые, из моего бурлящего рассудка. Я была околдована, окована чарами, которые мне никогда и не снились, чистые хрустальные воды творчества струились по моим юным жилам. Словно во сне, я двигалась, ход за ходом, по шахматной доске сиракузского общества, словно сосланная пешка среди расфуфыренных королев и смуглых учтивых, предупредительных офицеров. Приемы следовали за приемами, пиры за пирами, и наконец устроили мой поэтический вечер — я оказалась один на один с толпой званых гостей, знаменитых, благополучных, влиятельных, — все собрались, чтобы послушать смуглявую, щупленькую поэтессу с острова Лесбос, а иные, возможно, только затем, чтобы поближе рассмотреть последнюю возлюбленную Хлои. Я же пела и играла только для нее одной, только она была властительницей певучих слов, танцующей музыки, которая ловила и удерживала их. Слова и музыка — мои дары, приносимые ей, — сплетались, точно две золотые змейки у меня на пальце. Да что там — мое сердце билось в ее теле!

Знатные гости рукоплескали и рыдали; я же видела только ее зеленые глаза, оживленные нежным смехом, ее теплые губы, темные мягкие волосы, обрамляющие ее милое лицо. Когда же сон прошел, мне открылось, что я, сама того не ведая, проснулась знаменитой художницей, художницей, вдохновляющей страсти, вызывающей поклонение, зависть, даже благоговейный трепет. Мифическая аура поэтессы опустилась на меня незаметно — поначалу мне даже было неловко в таком облачении, словно наследнику престола, который впервые после помазания выходит к народу в короне и мантии.

Мы с Ликургом стоим на крыше, глядя на убегающую к Большой гавани толпу белых домиков. Мне никогда не удавалось прорваться через его мягкую, улыбчивую, манерную маску, которую он являет миру. Из-за связи с Хлоей мне вдвойне трудней поддерживать с ним непринужденные отношения. Что ведомо ему, о чем он думает? О чем они говорят с Хлоей, когда вдвоем? Вопросы всплывали у меня в мозгу, требуя ответа. Но вот что удивительно: ни я, ни Хлоя (хотя, подозреваю, по совершенно разным соображениям) никогда не обсуждали Ликурга и не пытались выяснить его истинную позицию в хитросплетениях нашей любви. Духи ревности и страха рыскали по моему сознанию, охраняя ворота, в которые я никак не дерзала войти. Но, как бы там ни было, Ликург по-прежнему учтив, прост в общении, очарователен и восхищен своей женой (так, во всяком случае, видится со стороны), как и подобает доброму супругу, и воодушевляет свою жену в ее стремлении превратить крохотную, скромную, обожаемую куколку в блистательную бабочку.

Но за этой тревогой следовала другая, и притом еще более глубокая — что значила любовь Хлои для нее самой, сколь она ценна, сколь глубоко она запала в ее душу? Порой Хлоя казалась веселой пролетной стрекозою и ничем более, принимающей поклонение как должное, проносящейся над яркой земной жизнью, ускользающая и неуловимая, как сама Афродита, богиня тысяч возлюбленных. Мне остается только верить, принимать, ловить мгновения счастья и наслаждаться ими в полную силу. Но вот я смотрю на Ликурга, который стоит рядом со мной, опершись о балюстраду и сцепив пальцы (пальцы, которым тело Хлои знакомо так же, как моим!); его густые белые волосы ниспадают на лоб. Я думаю: ведь этот человек супруг женщины, которую люблю. Я — его гостья, я пользуюсь его гостеприимством, а в благодарность сплю с его женой как обычный любовник (разве мой пол защищает меня от этого звания?).

Наконец, после долгого молчания, он произнес — медленно, будто продолжая размышлять:

— Я люблю свою жену. Именно потому, что люблю, я всем сердцем желаю ей счастья. Наслаждение, которое вы даруете друг другу, — это источник радости и для меня. Тебе это может показаться странным. Так помни, что любовь может принимать разные обличья. Не все из них просты и привычны.

— Но ведь и другие страсти могут прикрываться именем Любви. Разве не так?

— Так-то так. — Его глаза искали встречи с моими. — Есть множество масок, множество фальшивых богов. Но Любовь узнаваема, даже когда надевает маску. Ее руки простерты, несут дары, и ничего для себя не просят.

Пустые руки, протянутые за наслаждением, голос, вопящий «Дай!», не имеют ничего общего с истинной любовью.

Я кивнула, удивленная, — где я могла слышать подобные слова прежде? Конечно же ни от кого другого, как от сестры Ликурга — тетушки Елены, когда она сидела на моей постели, утешая меня: «Афродита многогранна и многолика». Яркие черты Хлои рассыпались — и передо мной грубая, пьяная, красная маска Питтака, исполненная сладострастья — и слабости.

— Понимаю, мой господин, — ответила я.