Смех Again

Мне кажется, что сделай она движение в мою сторону — и я наброшусь на неё. Сорву этот сарафан, нах. Подопру дверь стулом. Буду трахать её, пока мой член не сотрётся. Пока сюда не ворвутся и не убьют меня. Пох. Я хочу её. А она — меня. Но…

Мы стоим и молчим.

Молчим вечность. Две Вечности. Три.

Молчим, пока во дворе — где-то, там далеко от нас — не раздаётся автомобильный гудок.

Она, продолжая смотреть мне в глаза, медленно водворяет бретельки сарафана на место. Всё. Я вижу только подсолнухи на синей ткани.

— Тольча вернулся… — говорит она вдруг. — …За Иваном…

Я честен как никогда, когда говорю Геку Финну: это первая женщина, которая Хотела меня, которую Хотел я, и — Не трахнул.

Я сажусь вместе с дядей Женей в «Победу». Иван — у противоположного окна. Смотрит на голову Толика, ведущего автомобиль. Видит он её — эту голову? Я мельком думаю о том, что говорил мне сегодня Николя. Вспоминаю о мимолётном проблеске в комнате у Генки… Я держал букварь… а потом зашла Дашка.

Дашка. Именно от неё я бегу сейчас. Хоть на время. Или от себя бегу?.. От себя я уже убежал. Когда сел в поезд с новым паспортом. С новым именем.

Дашка. Хотя бы час нужно её не видеть. А то, вон, сердце колотилось, пока не отъехали от Уткино километров на десять… Ох и Дашка… Ох и я… И Ольга ещё эта… Пялится, как и младшая… Тоже мне сиськи свои будет показывать?

«Трахни их», — говорит Гек Финн. «Пшёл, нах», — отвечаю я.

«Ну и дурак, — говорит Гек Финн, — я бы трахнул».

«Вот и трахай», — говорю я. «Чем?» — он ухмыляется.

И я понимаю, что трахать он может только одно. Мои мозги.

За окном ничего нового. Те же выгорающие поля. Потом райцентр. Снова поля. Поворот на бетонку. Вот он — розовый особняк с колоннами. Мы подъезжаем к воротам. Я выхожу вместе со всеми. Один Тольча за рулём остался. Мы с дядей Женей провожаем Ивана за высокую ограду. Сторож в будке без стёкол кивает нам. Он поливает свою голову водой из бутылки: жарко. Видим пациентов в голубых пижамах, прогуливающихся в тени деревьев. Проходим, огибая их в здание. Медсестра встаёт из-за стола:

— Здравствуй, Ванечка, как дела?

Как у него, мля, дела, — думаю я, — не видишь, что ли, дура?

Мы провожаем Ивана до палаты на втором этаже. Это отделение для спокойных больных. Палата без дверей, с решётками на окнах. Кровать одна. Телевизор на тумбочке. VIP…

К нам подходит мужчина в белом халате и очках. Сергей Николаевич. Главврач. Один из авторов «Современной судебной психиатрии». Библии его молодых коллег.

— Здравствуйте, — он жмёт нам руки. Смотрит на меня поверх очков:

— А вы, простите, кто будете?..

— Я дядя Ивана.

Он кивает. Иван садится на свою кровать. Дядя Женя уходит куда-то с врачом, но почти сразу возвращается. Поглаживает сына по голове:

— Ну мы поехали, Ваня…

— Где Жзик? — говорит Ваня, смотря в стену.

— Что за Жзик такой? — с горечью произносит дядя Женя на обратном пути, не поворачивая головы. Я молчу. Не знаю ответа на этот вопрос. Где Жзик?.. Или это не вопрос вовсе?.. Или это и есть следы чьей-то работы? Плохая татуировка дешёвой тушью?.. Об этом говорил Николя?..

А ещё он говорил: «Если найдёшь — прогони». А ещё: «Не бойся». Кого не бояться? Кого прогнать?

Мы приезжаем обратно, и первый, кого я вижу, Дашка. Вернее, первая. Набирает воду из крана. Тугая холодная струя наполняет ведро. А Дашка смотрит на меня. Та-а-ак…

Я убираю ногу, которую, собираясь вылезать из машины, поставил на землю и захлопываю дверцу.

— Ты чего? — дядя Женя смотрит на меня в приоткрытое окно.

Я сижу на заднем сидении прямой как палка.

— Покатаюсь… с Толиком… — отвечаю я.

— Так садись на перёд, — он машет рукой, — я же кататься не поеду…

— Точно, — говорю я, — правильно. Спасибо.

Пересаживаюсь вперёд и бросаю взгляд в сторону дома: вода переливается через край ведра на Дашкины босые ноги. Но она этого не замечает. Она смотрит. На меня. Я отворачиваюсь.

— Поехали? — говорю так, чтобы Тольча видел мои губы. Он кивает. Потом дёргает головой. В смысле «куда?».

Куда-нибудь. Подальше от зелёных Дашкиных глаз.

— Поехали к Генке? — спрашиваю я. Он улыбается. В смысле «поехали».

Поехали…

Ульи & Валенки & Телефон Господа Бога

Пасека деда Ануфрия, у которого Генка Мишин учился секретам пчеловодческого мастерства и, можно сказать, жил, находилась в часе езды по пыльным просёлочным дорогам от Уткино.

Его шестьсот пятьдесят ульев с пчелиными семьями стояли прямо на границе с соседней областью. В семи километрах от точно такой же пасеки деда Пономаря. Конкурентами они себя не считали, потому что сбывали свой продукт в разных местах и частенько ходили друг к другу в гости. И это были единственные «гости», в которые «ходил» Генкин учитель.

Ануфрия на самом деле звали не Ануфрием. Просто никто в Уткино настоящего его имени не знал, а сам он никому в друзья не набивался. Точный возраст его тоже известен не был. Понятно было, что ему за семьдесят. А может, и все восемьдесят. Но старикан он был крепкий и мог пару километров запросто нести на своих плечах мешок с пшеницей.

Ануфрием его прозвали двадцать лет назад. Когда он появился в этих местах, приобрёл участок под свою пасеку и стал там обитать в одиночестве, изредка наведываясь в деревню по делам.

— Ну чисто старец Ануфрий, — сказала как-то продавщица единственного уткинского магазина Лида. Ещё до революции жил в этих местах, в пещере у дальнего озера некий отшельник, давший обет безбрачия и удалившийся от мира, дабы быть ближе к Творцу. Звали его старец Ануфрий. А после революции люди в фуражках с красными звёздами усадили седобородого отшельника в телегу и увезли куда-то.

Прозвище, данное Лидой, приклеилось, а затем стало и именем. Так и жил новый Ануфрий, разводя своих пчёл и собирая мёд. Хлеб он пёк сам. К невестам окрестным интереса не имел. Но одинокие бабульки к нему присматривались. Мужчина, вроде, справный, хозяйственный, сурьёзный. Хотя молчаливый больно уж. Слова лишнего не услышишь. Говорит немного и по делу только. Потому не знал никто, как к нему относиться. В магазин — за спичками, батарейками и вообще по мелочи — приезжал раз в месяц, на тарахтящей двухместной «инвалидке». Летом выпивал из бочки у почты кружку пива, заходил в аптеку, в парикмахерскую, потом в свою тарахтелку — и до первого воскресенья следующего месяца.