Смерть геронтолога
Шрифт:
Возвращается с работы нервный Ицик‚ а на столе лежит повестка из армии‚ и Ципора уже развесила для просушки армейские его одежды. Ицика призывают на базу‚ на курсы подрывников. Установят взрывной заряд‚ выделят шнур на шестьдесят секунд‚ офицер станет показывать‚ как следует поджигать. Подожжёт – отрежет кусочек. Еще подожжёт – еще отрежет‚ а нервный Ицик будет подсчитывать оставшиеся секунды: "Пятьдесят... Сорок пять... Сорок... Понял!" – завопит Ицик‚ а офицер-мучитель подожжёт и отрежет‚ отрежет и подожжёт заново‚ укорачивая надежду на благополучный исход‚ а потом они побегут сломя голову‚ чтобы не подорваться на том заряде‚ и офицер будет бежать сзади – так ему положено‚ подпихивая в спину: "Живее! Живей!.." Ицик беспокойно вскидывается на матрасе‚ а рядом посапывает верная его жена Ципора‚ готовая по первому требованию предоставить душу свою и тело. Рядом помалкивает верный телефон‚ готовый загукать через мгновение и поведать о заманчивой сделке‚ которая уплывает из-под рук. Спит Ципора‚ намаявшись за день‚ и не видит снов‚ никогда не видит. Спит Ицик и видит рынок: умытая морковь на прилавке‚ салат хаса‚ огурцы с глянцевитыми баклажанами‚ укроп с петрозилией‚ а под прилавком примостился он‚ маленький Ицик‚ держит деда за ногу. Это его постоянное место для игр и разговоров‚ сюда он не допускает никого‚ до криков и кровопусканий‚ и во сне нисходит на Ицика покой: возле деда всегда покой. Праведный Менаше очищает лук от шелухи‚ говорит между делом: "Кто знает‚ почему мы умоляем Всевышнего: "Господи‚
В пустой квартире над Ициком слышится по вечерам шевеление. Возможно‚ это ему чудится‚ а может‚ старики подобрали ключ к тому месту‚ где некогда помогали отчаявшимся и укрепляли расслабленных. Геронтолог Сасон разгадал причину стариковского беспокойства. Сасон завёл сейф‚ мощный‚ несгораемый‚ динамитом непрошибаемый‚ куда клиенты складывали свои богатства‚ накопленные за жизнь. Письма юности. Записочки от подруг. Фотографии сгинувших друзей. Поздравления к праздникам и благодарности за успешную работу. Всё то – памятное‚ дорогое‚ обласканное вниманием‚ что внуки выкинут потом за ненадобностью. Пришел немощный старик на костыле‚ преодолев с натугой непокорные ступени‚ принес ордена‚ много наработанных орденов из разных стран и эпох‚ которые перебирал‚ радовался‚ дышал на них‚ протирал замшевой тряпочкой. Передохнув‚ сказал: "Их на рынке продают. За копейки..." И прослезился с благодарностью‚ когда дверь сейфа закрылась‚ упрятав надежно его боевое прошлое. "А что будет‚ если сейф переполнится?" – спрашивали недоверчивые. Сасон отвечал: "Когда сейф переполнится‚ мы отвезем его в горы и закопаем. Чтобы через сотни лет обнаружили этот сейф дотошные археологи‚ узнали про нас с вами". И старики почувствовали себя бессмертными. Снится пустой квартире‚ что она ковчег‚ а в нем спасаются потерпевшие крушение. Телефон на полу. Книги раскиданы. Ломаные стулья. Пыльно-мусорно‚ и на кухне – остатки еды.
Подкатывает на машине Авива‚ глушит мотор‚ а сил нет – вылезти и пошагать по лестнице. Были бои на подходе к ее столу. Были бои у стола. День закончился‚ но очередь еще стояла: инженеры с музыкантами‚ учителя с врачами‚ бывший полковник КГБ‚ бывший следователь МВД‚ три преподавателя марксизма-ленинизма. Седой‚ благообразный старец в блузе с бабочкой‚ с проработанным актерским лицом‚ возглашал в открытую дверь‚ задыхаясь от гнева и бессилия: "Знайте! Вы все! Меня смешат ваши гордые заявления: "Я – седьмое поколение на этой земле‚ а я – десятое!" Чем вы гордитесь? Вы же ничего не выбирали. Ваши родители не выбирали. Вы родились здесь по случаю‚ и это не заслуга. Заслуга – выбрать эту землю сознательно. А я ее выбрал..." – "Моя мама тоже выбрала‚ – ответила Авива. – В свой срок". Но ее не поняли без переводчика. Авива слышит возле дома резкие‚ пронзительные крики. Любимый ее попугай мечется в вышине от дерева к дереву‚ а голуби яростно гоняют его‚ перепуганное цветное создание. Завидев Авиву‚ Сумсум кидается к ней на грудь: хвост ободран‚ глаз выпучен‚ рот разодран в безумном крике. Авива ходит по комнате от стены к стене‚ кот Хумус сидит в кресле‚ будто не его проказы‚ а у Сумсума от страха прорезался голос‚ Сумсум жалобно кричит с жердочки: "Закрой клетку... Закрой клетку‚ дур-рак!.." Ветерок с гор надувает занавеску у окна‚ словно за ней кто-то стоит‚ большой‚ желанный‚ с буграми мужской силы. Авива говорит занавеске: "Моти мне больше не родственный. Хватит! Звонить не стану. Писать. Унижаться..." Занавеска нехотя опадает‚ и кто этот Моти‚ где этот Моти – неизвестно. Подступает ночь. Во сне к Авиве приходит отец‚ неслышно и неспешно. Берет дочку за руку‚ и они отправляются в путь. Всю ночь вместе. Всю ночь в пути. Куда-то идут‚ едут‚ торопятся. Их ждут. Их кто-то ждет. А они торопятся‚ идут‚ едут. Мама стоит возле дома: это они спешат к маме. Они шагают втроем‚ взявшись за руки‚ как ходили когда-то – Авива посредине‚ и заполнено одиночество; отец говорит‚ смущенно улыбаясь: "Это дерево посадил я". А дерево – под облака. "И это посадил я. И то". Они подходят к могиле отца. Саженец в руках у Авивы. Тут‚ на этой земле‚ быстро растут деревья.
Этажом выше затаился Нюма Трахтенберг‚ который тоскует по вечерам. Горы за окном‚ розоватые к закату. Монастырь на склоне с тяжелыми крепостными стенами. Небо обсыпано непривычными созвездиями. Большая Медведица завалилась к горизонту. Араб едет на осле по невидной тропке. Гонят неспеша овец – малое стадо. Орут ишаки в деревне. Архитектура домов непривычна до изумления‚ будто декорация на киностудии. Всё непривычно: в цвете-облике-запахе. И из этой декорации‚ под этими созвездиями‚ под аккомпанемент ишаков нездешние волны разносят по окрестностям: "Валенки‚ валенки‚ да не подшиты стареньки..." Или – плач ребенка‚ горький плач из окна: а дети везде плачут одинаково‚ на понятном каждому языке‚ – и голос ласковый‚ голос материнский: "Баю-баюшки-баю..." Не кажется ли это Нюме? Нюме кажется порой‚ что прежде жил не он. Не он на фото‚ не он в памяти‚ не он в мыслях и пространстве. Где те вопросы‚ что когда-то волновали? На них не стоит нынче искать ответа. Где те проблемы‚ что с трудом разрешались? Ему бы теперь те проблемы. Вот он пожил здесь‚ вот помолчал в одиночестве‚ и пришло к Нюме понимание: ты бежишь от несправедливости‚ пересекая границы с государствами‚ а несправедливость поджидает на другой земле‚ в ином обличье. И если ты это понимаешь‚ если принимаешь‚ значит пришла к тебе мудрость. Временами Нюма натягивает на ноги резиновые сапоги‚ берет в руки лукошко для грибов‚ ходит по квартире вдоль и поперек‚ но от этого она не становится его собственностью. Раз в год приходит хозяин‚ жалуется на тяжелые времена‚ повышает плату за помещение. Нюма с ним не спорит. Нюма ни с кем не спорит‚ потому что всех понимает и всякому готов улыбнуться. Кто же улыбнется ему‚ Нюме Трахтенбергу?
Нюме грустно‚ и Нюме одиноко. Нюма Трахтенберг не спит заполночь – голова на подушке‚ наушники на голове. Ночная программа: позвони и выговорись. Он бы и позвонил‚ он бы выговорился от души‚ но как это сделать – с невозможным акцентом и постыдными его ошибками? "Не спрашивайте меня... – нашептывают под музыку
в тиши ночи. – Не спрашивайте‚ почему я не пою для вас... Всё‚ что было мне дорого‚ осталось в прежнем моем доме. Скрипки остались в прошлом. Слова любви в прошлом. Даже те песни‚ которые поют люди‚ когда пьют вино и хмелеют‚ – они в прошлом..." У Нюмы нет слуха‚ нет у него и голоса‚ но петь хочется‚ очень хочется – до щекотания в горле‚ и он подпевает с опаской‚ почти беззвучно. Для Нюмы было открытием‚ что жители этой земли поют много‚ громко и с удовольствием. В прежней жизни он сталкивался с такими единоверцами‚ которые пели не часто‚ во всяком случае‚ не слишком громко. Причины этого ему не вполне ясны‚ и дотошный ученый мог бы заняться подобной темой: в каких условиях люди поют‚ когда‚ где и сколько. Про птиц‚ к примеру‚ всё известно: кто поет на воле‚ а кто молчит в клетке‚ – с людьми тоже можно разобраться.Нюма слушает с провалами‚ задрёмывая и вновь пробуждаясь‚ а ему говорят негромко‚ в самое ухо: "Мой дед знал‚ как утолять жажду в пустыне‚ когда нет воды‚ как определять по полету орла‚ сколько людей на тропе‚ в какую сторону они идут‚ на каком от тебя расстоянии. Мой отец многого уже не умел‚ но он хотя бы знал‚ чего он не знает‚ и печалился оттого со смыслом. А я даже не знаю‚ чего я не знаю; печаль моя пуста и нелепа. Мне не разглядеть складку на стебле травинки‚ не услышать голос цветка и шепот дерева‚ не угадать‚ что думает камень о человеке‚ который прошел мимо него‚ и что он делал‚ этот человек‚ прошедший мимо‚ и почему‚ и как". – "Поясни"‚ – просит ведущий. Он поясняет: "Если посторонний пройдет по песку и поднимет камень‚ плюнет на него и положит на место‚ житель пустыни распознает это через двести лет. Он увидит на камне след того плевка‚ пойдет за человеком‚ найдет его могилу‚ ударит по гробнице и скажет: "Зачем ты плюнул на камень‚ скотина?.."
Нюма задремывает на мгновение‚ видит мимолетный сон‚ а в наушниках новый теперь голос. Глуховатый. Тревожащий. Неясноразличимый. Как прорывающийся с натугой через незнакомый язык: "Там‚ в Африке‚ все вокруг были черными‚ и я полагал‚ что Мессия‚ которого мы ожидаем‚ будет чернокожим. Каким же ему еще быть? Но здесь я увидел белых людей; целая страна белых людей‚ и я решил‚ что Мессия будет‚ наверное‚ белокожим. Прошло время. Я освоился. И думаю теперь так: какая‚ в конце концов‚ разница? Белый или черный: пусть он поскорее придет. Пусть придет избавитель..." Нюма радуется каждому его слову‚ повторяет с расстановкой‚ словно вывешивает для обозрения‚ знатоком отходит на пару шагов‚ смакуя детали‚ их речевую окраску‚ а в наушниках женский теперь голос. С поставленной речью. Без акцента‚ который сам по себе акцент: "Вот моя гитара. Вот чехол для нее. А на чехле оборваны пуговицы. Может‚ нет у меня времени‚ чтобы пришить‚ а может‚ оборваны они специально‚ чтобы побыстрее достать гитару‚ когда очень хочется петь‚ и не возиться же с этими тугими‚ неподатливыми пуговицами..." Перебор гитарный‚ на пробу строка: "Элогим шели‚ Элога‚ зеленоглазый мой..." – "Иногда хочется петь‚ чтобы показать: видали‚ вот она я какая! А иногда – как поплакать. Женщине нужно порой посидеть и поплакать. Я сижу одна и пою‚ пою. Кончила петь‚ как выплакалась... "Элогим шели‚ Элога‚ зеленоглазый мой! Пока земля еще вертится‚ и это ей странно самой..."
Нюма понимает: теперь не заснуть. Но вслед за певицей – звонок в студию‚ кто-то говорит негромко‚ на всю страну: "Мне не спится". Ведущий отвечает‚ тоже негромко: "Я тебе помогу". Они разговаривают вполголоса‚ как два приятеля на кухне‚ заполночь‚ чтобы не разбудить детей‚ а Нюма слушает‚ и те‚ кому не спится‚ слушают тоже. Ведущий начинает: "Закрой глаза и представь себе: идет потихоньку овца. Самая обыкновенная овца. Пришла‚ посмотрела на тебя и ушла. Идет вторая овца. Тоже пришла‚ посмотрела на тебя‚ ушла. Идет третья овца. Четвертая. Идет пятая: посмотрела на тебя и ушла..." Ведущий говорит‚ не спеша‚ завораживая‚ а они слушают – те‚ кому не спится. "Идет шестая овца. Седьмая. Двенадцатая... Но вот‚ – говорит он‚ – пришла шестнадцатая овца‚ посмотрела на тебя и не ушла. Что это значит? Это значит‚ что ты уже спишь..."
8
Спит Нюма с наушниками на голове‚ спят многие‚ а по дороге катит маршрутное такси. Шофер – бандитская рожа‚ остролицый и горбоносый‚ крючком провисший над рулем‚ гонит машину на недозволенной скорости‚ будто спешит на свидание или уходит от погони. Притулились в тесноте и во мраке: грустный старик с устойчивым запахом немытого тела‚ две шустрые девочки с подведенными глазками‚ пожилая степенная пара‚ некто неразличимый во мраке и Боря Кугель. Что-то бормочут по радио, тихое и ненавязчивое, а затем вступает голос, почти на басах. Они ввинчиваются в небо по горной дороге: Бейт-Меир‚ Абу-Гош‚ Кирьят-Анавим‚ Мевасерет Цион, а голос поет посреди Иудейских гор: "Элогим шели‚ Элога‚ зеленоглазый мой..." Голос поет в машине, а они слушают‚ притихшие и печальные: грустный старик‚ две шустрые девочки с подведенными глазками‚ пожилая пара‚ некто во мраке и Боря Кугель. И еще шофер – бандитская рожа. "Дай же Ты всем понемногу и не забудь про меня..."
Боря возвращается из Тель-Авива‚ со встречи томительной и невеселой. Приехал Витя. Друг детства. Счастливчик на всю жизнь. И утянул за собой в обжитые их годы. Обнялись. Посидели в кафе. Поговорили. Поудивлялись переменам за годы разлуки. "У нас с тобой разное прошлое‚ – сказал Боря. – Твоя боль – уже не моя боль. И наоборот". Витя не согласился. Витя запротестовал. Учились же вместе. Гуляли вместе. Любили девушку Машу‚ страдая от ревности и неразделённых чувств. Маша досталась счастливчику Вите‚ и Боря вздыхает порой на излёте лет. "Вздыхаешь?" – "Вздыхаю"‚ – соглашается Боря: колодец влечений – не вычерпать. Вышли к морю‚ сели на лавочку‚ притихли. Солнце на исходе‚ утомившееся за долгий день‚ волны без счета‚ кипение у берега‚ облака до пенных гребешков‚ подступание зыбких сумерек. И оттуда‚ из низких облаков‚ вывалилось неохватное чудище‚ провисло над морем‚ над волнами‚ над Борей с Витей‚ почти недвижное пошло на посадку. Обвальный рёв моторов. Дома‚ задравшие головы‚ как просевшие от испуга. Мрак‚ надвигающийся неумолимо. И счастливчик Витя заплакал вдруг‚ будто пробило запруду: "Кто мы?.. Крохотные песчинки в потоке зла. И крутит нас‚ и мотает‚ не выбраться‚ кажется‚ никогда..." Боря не стал его утешать. Боря Кугель никого не утешает‚ только ждет терпеливо‚ пока выговорятся ему в жилетку. И ему выговариваются до конца. "Если у человека болит сердце‚ – говорит Боря‚ – он идет к врачу. Если у человека болит душа‚ он идет ко мне. Я – приемный покой для страдальцев‚ наказанных горечью и печалью". И Витя‚ отплакавшись‚ сказал с тоской: "Боря‚ Маша больна. Маша уходит‚ Боря. Гоню мысли от себя‚ как пудовые камни... Помолись за Машу. Спроси у других‚ как это делается. Там‚ в твоем обитании‚ ближе к Небесам..." Боря вкручивается в спирали Иудейских гор и вспоминает светлокудрую Машу – глаза-малахит. Боря ввинчивается в небо‚ которое становится ближе‚ и слезы льёт в темноте. "Господи‚ отведи беду от дома! Человек надеется до последней минуты. И я надеюсь. Помолись за Машу‚ Боря..." А голос бередит во мраке‚ низкий‚ густой‚ осязаемый‚ словно разливают по душам тягучий‚ полный сладости и желания‚ хмельной дурман цвета кармин: "Дай же Ты всем понемногу и не забудь про меня..."
Назавтра выходит из дома диковинный мужчина на тощих ногах‚ по-журавлиному шагает через дорогу. В дверях синагоги стоит Лёва Блюм‚ молча‚ одним взглядом зазывает на молитву прохожих мужчин старше тринадцати лет.
– Научите меня‚ – говорит Боря по-русски‚ но Лёва его понимает и пропускает внутрь.
Боря оказывается десятым в той синагоге. Боря заполняет миньян, девять стариков и он‚ и молитва начинается. "Пусть возблагодарят Тебя‚ Господи‚ все сотворенные Тобой..."
– Я же ничего не знаю‚ – думает Боря Кугель. – Но без меня не обойтись...