Смерть геронтолога
Шрифт:
Часть вторая
ГОРОД НА СКАЛЕ
1
В последнее свое утро геронтолог Сасон проснулся опухший‚ недобрый‚ растревоженный. На столике у кровати лежал колокольчик‚ который подарил клиент с усредненным лицом‚ пожелавший перед кончиной‚ чтобы у него непременно проклюнулась индивидуальность. "Теперь-то зачем?" – "Пусть будет". У него было такое лицо‚ будто взяли многие физиономии с их прищурами‚ морщинами и оскалами‚ заложили в умную машину‚ и она выдала нечто общее‚ затертое и безликое‚ словно медный пятак‚ побывавший под колесом паровоза. "На меня не смотрят‚ – сказал клиент. – Не оглядываются‚ будто не существую. Невидимкой прохожу по улице‚ невидимкой еду в автобусе. Когда приберёт Господь‚ это не отразится на людском многоцветье‚ не нанесет ему существенного ущерба‚ несущественного тоже не нанесет". С ним было много возни‚ с тем клиентом‚ и лишь в последние его часы слабым намеком проступило на лице беспокойство – заменителем типового безразличия. Сасон взял стеклянный колокольчик‚ долго звонил в него‚ но облегчения не ощутил. Звон колокольчика отгонял злых духов‚ скопившихся за ночь возле постели‚ а также клочки сновидений‚ туманивших голову. Геронтолог Сасон – обладатель обширной клиентуры‚ последняя надежда дряхлых и расслабленных – страшился приближения старости и остервенело звонил по утрам‚ прогоняя дурные предчувствия. К старости проглядывает истинная наша сущность‚ которую не упрятать
В то последнее утро Сасон звонил так отчаянно‚ что разбил стеклянный колокольчик. Пошел покупать новый‚ а продавец спросил: для чего? "Отгонять злых духов". – "Вы приезжий?" – "Нет‚ здешний". – "Не звоните понапрасну‚ – сказал продавец в ущерб собственным интересам. – В этом городе действуют иные силы". И день наполнился горечью‚ последний его день. В то самое утро‚ в первые его часы‚ вдвинулся во входную дверь пугающе странный незнакомец. Плащ до пят закрывал фигуру. Поднятый воротник упрятывал голову. Шарф был обмотан вокруг лица‚ шляпа нахлобучена до бровей‚ черные очки перекрывали глаза. "Геронтолог Сасон?" – "Он самый". – "Продление жизни?" – "По мере возможностей". – "А зачем? Такая жизнь: зачем ее продлевать?" Сердце Сасона дало долгий пугающий перебой‚ словно засомневалось‚ стоит ли тратить усилия. "Рождается человек, – сказали через шарф, – и видит поначалу всё вверх ногами. Предположим?" – "Предположим", – согласился Сасон. "Кто возьмется целый мир в его глазах перевернуть с головы на ноги? Где этот храбрец‚ этот мудрец‚ этот талант? Можно перестараться и сделать полный оборот. А можно полениться и ничего не сделать. И ребенок обречен до конца дней видеть мир перевернутым". – "Это не ко мне‚ – пошутил Сасон. – Это к глазнику". Но шутка не была принята. "Я – тот ребенок‚ – сказали строго. – Я от рождения вижу мир перевернутым и в данный момент разговариваю не с вами‚ а с вашими ногами. Всю жизнь я остерегался чужого влияния‚ а потому сохранился таким‚ какой появился на свет". Помолчал немного‚ чтобы Сасон уяснил сказанное‚ приблизил лицо к лицу‚ – сердце вновь дало перебой. "Имею вопрос: как быть с душой?" – "С душой"‚ – повторил Сасон. "С душой. Душа – она тоже видит мир перевернутым?" Этого Сасон не знал. Этого‚ повидимому‚ никто не знает до поры‚ до времени. "Я не хочу видеть ангелов вверх ногами‚ – решительно сказали через шарф. – И серафимов тоже. Желаю разговаривать со Всевышним лицом к лицу. Там. Наверху. Пора кому-то довериться на старости. Что можете предложить?" У Сасона бывали озарения. У Сасона бывали моменты‚ когда спину холодило от удачной находки. "Вам ничего не надо делать‚ – сказал. – У вас всё в порядке. Это мир вокруг перевернут. С него мы и начнем". – "Думаете?" – "Уверен. Первый сеанс – в понедельник..."
Геронтолог Сасон был жаден до жизни‚ жаден до приключений: большой‚ плотный‚ в меру полноватый‚ скороспешный и расторопный‚ как проказливый‚ озорной сатир‚ обласканный всеобщей приязнью. Говорил быстро‚ с задыхом‚ будто на коротком дыхании‚ с секундной паузой для обдумывания‚ голосом глуховатым‚ с певучими наполнениями; глаза посверкивали на переносице‚ словно лампочки с перекалом. Легко загорался в разговоре‚ заражая окружающих. Потирал руки в возбуждении‚ ладонь о ладонь. Получал наслаждение от наплыва клиентов‚ хорошей еды‚ очаровательной женщины‚ мощного автомобиля. Водил машину мягко‚ руля касался ласкаючи‚ в манере обхождения с механизмом проглядывало обращение с себе подобной: как трогал‚ раздевал‚ ласкал и укладывал‚ обволакивая вниманием‚ ненавязчиво отдавал многое‚ чтобы получить еще больше. Чувствовалось‚ что ему нравилось жить‚ быть таким‚ каков есть‚ заниматься тем‚ чем занимался‚ предлагать‚ настаивать и добиваться; нравилось нравиться другим. Незнакомец ушел‚ а Сасон задумался‚ перебирая годы свои. Что было истинным‚ а что вверх ногами‚ с чем свыкся‚ влекомый сердцем и глазами‚ а что принимал за естество. Но разобраться не смог‚ вновь испугавшись подступления старости‚ которая расставит всё по местам. Да и что можно распознать стиснутому по бокам стенками-шорами‚ придавленному сверху громадой-потолком‚ поджатому снизу бетонным полом? Распахни до бесконечности стены‚ отодвинь горизонты за горизонты‚ сядь на крыше зачарованным свидетелем‚ чтобы раскрылись глаза в слепоте прозрения‚ – что же Сасон? К полудню Сасон подумал: надо кому-то довериться‚ и принялся искать в справочной книге телефон опытного геронтолога.
2
Наконец-то Нюма бастует. Первый в жизни раз. Причины забастовки ему не вполне ясны‚ но это не убавляет удовольствия: любая причина хороша‚ чтобы вкусить сна в неурочный час. "Нюмеле‚ – говаривала некогда бабушка Муся. – Дураку спешить некуда. Ты бы уже встал‚ и ты бы уже умылся". Но Нюмеле не вставал с постели. Нюмеле мечтал вслух: "Вы кто? Счастье. Чье? Ничье. Тогда моё!" Бабушка Муся терпеливо его выслушивала‚ затем сообщала на идиш: "Дурак без дождя растет". Здесь бабушки нет. Бабушки нет нигде и надолго‚ но раз в неделю Нюму навещает престарелая Дора Ильинична‚ бывший московский адвокат‚ варит ему обеды и пришивает пуговицы по сносной часовой оплате. Дора Ильинична живет экономно‚ на малое пособие; она не одобряет Нюму‚ который покупает продукты без разбора‚ и оттого он срывает наклейки с ценами‚ чтобы не расстраивать старушку. Дора Ильинична числит себя девицей и поясняет случившееся‚ помешивая суп в кастрюле: "Наши мальчики ушли на войну в первый день. И не вернулись. Мы работали‚ недоедали‚ тянули лямку не один год‚ отчего поблекли и потеряли неотразимость. Тем временем подоспели иные девочки‚ проворные‚ цеплючие‚ с острыми зубками‚ шустрыми язычками‚ – им и достались победители той войны". Дора Ильинична не прочь пригубить рюмочку‚ и они чокаются черносмородинной наливкой из далеких заморских земель. Глаза загораются. Сеточки на щеках розовеют. Признания – их не удержать. "У меня был знакомый. С серьезными намерениями. Порядочный человек‚ если это слово вам что-то говорит‚ профессор нравственных наук‚ который умер от унижения. Вы‚ конечно‚ не поверите; никто не поверил: от унижения не умирают‚ от обид-оскорблений‚ – тело отправили на вскрытие". Чокаются во второй раз той же наливкой. Щеки пламенеют. "Сварю сто обедов‚ – мечтает Дора Ильинична‚ – накоплю на билет и поплыву в Афины. С заходом на Родос и Сирос". Эта женщина всё знает‚ всем интересуется‚ заодно с Нюмой страдает от неурядиц. "Мои соседи‚ – говорит она‚ – выбрасывают мусор через окно. В пластиковых пакетах. Это гигиенично‚ но это варварство". Нюма огорчается. Она огорчается тоже: "Эту землю надо любить‚ Нюма‚ очень любить‚ не делать поспешных выводов‚ а, главное‚ опасаться шаманов‚ которые завораживают. Тогда ничего – жить можно". И затевает блинчики с мясом‚ которые у бабушки Муси выходили вкуснее. "Что вы хотите от одинокой женщины? – говорит Дора Ильинична. – Я никогда не готовила для других. А для себя кто будет стараться?"
Нюма валяется в постели в порожние дни‚ оглядывая пути свои‚ неприметно увядая в беспокойстве существования: проклятая привычка – додумывать до конца. Знающие люди разъяснили: когда умирает праведник‚ в мире накапливается зло; заслуги праведного человека более не отвращают беду‚ что умножает скорбь и повергает в отчаяние. Нюма увидел по телевизору похороны великого праведника‚ несметное многолюдство в черных одеяниях – морем бурливо стенающим‚ горестным воплем до облаков‚ и тревожится теперь в
непокое в ожидании Гласа Негодующего: "Доколе этот народ будет испытывать Моё терпение?.." Десять тысяч невежд двигаются ощупью в ночи незнания‚ не ведая‚ обо что споткнутся. Десять тысяч спорщиков со Всевышним посягают на главное в уловлении умов. Десять тысяч путаников поколения "ходят во след вещей‚ которые не принесут пользы". Десять тысяч наглецов хватаются за разъяснение установлений‚ о которых не дозволено помыслить. Десять тысяч глупцов упражняются в скудоумии‚ умножая число несообразностей. Один мудрец‚ сподобившись откровения‚ подвигается к границам познания в муках и сладости одиночества. "Нюма‚ – говорит Дора Ильинична‚ бывший московский адвокат. – У меня было много начальников по жизни. Значительно больше‚ чем у других. Вам я скажу‚ наученная неласковым прошлым. Гражданским и уголовным кодексом‚ которые знала наизусть. Когда нет естественной доброты‚ придумывают идеи‚ программы с лозунгами‚ чтобы принести в мир гармонию. Природной доброте не нужны лозунги". И берёт у Нюмы книги на время‚ старые‚ не раз читанные‚ чтобы насладиться в последний раз‚ страницы огладить – ладонью по лицу. "Я с ними прощаюсь‚ Нюма. Перед уходом. С друзьями положено прощаться. Вы молодой‚ вам пока не понять".К полудню Нюма встает с постели‚ после нехитрого завтрака выходит на лестничную площадку. Этажом ниже живет грустная Авива‚ подобная одинокой птице на кровле‚ к которой у Нюмы неосознанный интерес. Неладно мужчине быть одному‚ ибо человек без жены живет вне радости‚ благословения и покоя. А человек без мужа? Авива пребывает на службе‚ но трезвонит телефон в глубинах квартиры‚ слышится из-за двери: "Сообщите всё‚ что у вас на душе‚ и я непременно откликнусь". А что у мужчины на душе? У мужчины на душе томление‚ если он‚ конечно‚ настоящий мужчина. Но как это выказать через закрытую дверь‚ чтобы откликнулись на призыв грудным‚ волнующим голосом? Всяким вечером‚ в дремотных мечтаниях‚ Нюма создает очередную подругу‚ краше которой не найти на свете. Всяким утром‚ при свете дня‚ Нюма ее хоронит. "Я не познала материнства‚ – говорит Дора Ильинична. – Созревание плода. Первые его толчки. Набухание желёз в груди. Женитесь уже‚ Нюма. Ребеночка заведите в доме. Что на одного готовить‚ что на семью – те же на меня расходы".
На третьем этаже висит табличка: "Цви Сасон‚ врач-геронтолог". Квартира Сасона разгорожена на кабинки и заряжена для игр. Сасон больше не появляется на этаже‚ подключенный к машине искусственного дыхания‚ но ощущение жизни осталось‚ и игры остались тоже. Что Сасону доступно в нынешнем его состоянии? Продлевать годы? Сомнительно. Подпитывать грёзы? Не худо бы. Миф сложился вокруг помещения‚ сладостный миф‚ облегчающий существование: такие – самые живучие. Каждый желает довериться специалисту‚ оттого и подобрали ключ к заветной квартире‚ размножили‚ делают на этом некрупный доход‚ продавая надежду с утешением. Дверь приоткрыта. Из квартиры слышатся звуки‚ отдаленно напоминающие артиллерийскую канонаду‚ рёв танков на марше‚ стрекотню пулеметов и вопли недобитых раненых. Нюма решительно шагает через порог‚ продвигаясь в глубины по коридорному хитросплетению. Окоп полного профиля из папье-маше. Мешки с песком на бруствере. Ручной пулемет наготове и гранаты горкой. В окопе сутулится дряхловатый‚ сизоносый вояка‚ которому достался ключ к этому великолепию. Вояка держит оборону. Стреляет очередями. Рвет зубом гранатную чеку. Перевязывает рану. Просит по рации подмогу и последний патрон оставляет для себя. "На сегодня достаточно‚ – говаривал прежде геронтолог Сасон. – Идите домой и отдохните. Через неделю перейдем в наступление". И откуда-то брались силы‚ чтобы дожить до следующего сеанса и повести войска к победе. "Прощайте‚ – говорит Нюме сизоносый вояка с гордой обреченностью во взоре. – И прорывайтесь к нашим. Я прикрываю отход". И это так. Очевидно и несомненно. Если жизнь – отступление‚ сдача позиций‚ вечный отход‚ то кому-то ее прикрывать. На подступах к городу. На лобастой горе над дорогой. Где террасы – одна над одной‚ неодолимыми линиями защиты‚ с подпорными крепостными стенами. Где залегли в глубоких могилах и насмерть держат оборону.
На балконе с рахитичными подпорками стоит трехлетний Алон‚ подобный дикому осленку посреди колючек‚ вопит истошно: "Сисю! Дай сисю!.." Прадед Алона‚ праведный Менаше‚ очищенный от телесных желаний‚ возвысился к старости до десятого уровня упования‚ надеясь на Подателя благ‚ Который обеспечит его пропитанием и защитит тысячью защит. Дед Алона‚ беспокойный Хаим‚ полагался на друзей-компаньонов в приумножении достатков‚ а оттого с трудом поднялся до шестого уровня упования‚ вспоминая о Всевышнем во времена несчастий. Отец Алона‚ нервный Ицик‚ надеется на самого себя‚ на ловкость свою и изворотливость‚ и остается на четвертом уровне упования‚ с которого трудно сойти. "Запомни‚ Ицик‚ – повторял праведный Менаше‚ раскладывая на прилавке кабачки с баклажанами. – Каждого человека ведут тем путем‚ которым он желает идти". Настырный Алон находится на первом уровне – ниже некуда‚ получая защиту и пропитание от матери; догадливый Алон не желает иного упования‚ а потому требует от жизни: "Сисю давай! Сисю!.." Потомку праведного Менаше не к лицу подобное‚ но Алон этого не знает и кидает в прохожих литые стеклянные шарики‚ а они скачут по асфальту.
Нюма Трахтенберг выходит из подъезда: день твой и город твой – только распорядись! Солнце хозяйничает на тротуарах‚ бьется о стены домов‚ яростно вторгается в окна-двери‚ и даже в подъездах затаилось солнце. Если шагнуть на балкон‚ лечь обнаженным на обжигающие плиты‚ затихнуть-задремать – проявится влажный‚ быстро испаряющийся силуэт Нюмы Трахтенберга. Подходит автобус‚ и они катят с ветерком в центр города. Там‚ в переполненном транспорте отринутой жизни‚ Нюме хотелось быть подальше от того‚ носатого и картавого‚ с невозможным говором и суматошными взмахами рук‚ на которого косились природные обыватели. Здесь‚ в автобусе выбранной жизни‚ Нюма желает быть подальше от этого‚ с пришлым акцентом‚ на которого понимающе взглядывают старожилы. От акцента Нюме не избавиться во всю жизнь‚ от привычек тоже: ехать бы ему в другом автобусе‚ в иную сторону‚ в иной компании. Было такое – джип остановился посреди улицы‚ солдаты дружно завопили: "Хаймович!"‚ и Нюма вздрогнул: такая фамилия – и так громко?.. Вышел из подъезда могучий парень – ворот расстегнут‚ пилотка засунута под погон‚ автомат в руке как игрушечный‚ пошагал вперевалку‚ неспеша‚ дожевывая на ходу мамин завтрак‚ и Нюма прослезился от зависти в скукоженности своих привычек.
Нюму тоже берут в армию‚ облачают в непомерные штаны‚ дают в руки "Узи"‚ и он стоит в оцеплении‚ охраняет ворота на базу‚ раскладывает еду на столах и моет посуду – кухонный мужик Нюма Трахтенберг‚ который тянет солдатскую лямку. Ночью‚ в горах‚ автомат тяжелит плечо. Ржавая луна всплывает из-за укрытия‚ пугающе великолепная. Трубят ишаки от бедуинских шатров. Куропатки шевелятся на склоне. Шакалы пробегают с ленцой. Нюма сторожит снаряды на танковой базе‚ готовый уничтожить подползающего‚ подбегающего‚ проникающего во мраке врага‚ слушает пока что легкую музыку‚ а голос из отлетевшей жизни‚ бодро радостный‚ наплывает на короткой волне: "Доброе утро‚ товарищи! Встаньте прямо. Ноги на ширине плеч..." На учениях Нюму поставили к тяжеленным механизмам‚ и его‚ обладателя малых килограммов‚ долго мотал на себе отбойный молоток – ни врубиться в бетон‚ ни отключить‚ пока не набежали сердобольные зрители и не прекратили мучения.
Шофер тормозит вдруг на скорости. Пассажиры кланяются дружно‚ словно исполняют ритуальный обряд. На мостовой стоит старуха-бродяжка с сумками в руках‚ загораживая проезд. Дверь открывается. Старуха карабкается по ступеням. "Деньги у тебя есть?" – спрашивает шофер. Она не отвечает. У нее и карманов нет. Старуха усаживается на переднем сиденье‚ обкладывает себя сумками. Шофер вздыхает. Дверь закрывается. Нюма Трахтенберг едет дальше. Скажут ему в автобусе: "Ты‚ русский‚ уезжай давай". Скажет Нюма: "Уезжай ты". Скажут ему: "Я тут родился". Скажет: "Что из того? Дед твой приехал. Не дед – прадед. Уезжай давай. Ты тоже. И ты. Все-все уезжайте". Скажут ему: "Все уедем‚ – кто здесь останется?.."