Смерть и воскрешение патера Брауна (сборник)

– Исчезновение стилета… – повторил патер Браун, кивая.

– Итак, – продолжал Фьенн, – я вам уже говорил, что у этого Трейла была странная привычка хвататься рукой за галстук, и в особенности за булавку в галстуке. Булавка эта, как и он сам, имела вид подчеркнуто щеголеватый, но не модный. Она была украшена каким-то камнем с разноцветными концентрическими кругами, похожим на глаз. И то обстоятельство, что Трейл сам привлекал внимание к этому камню, действовало мне на нервы. Мне казалось, что он – циклоп с одним глазом посередине груди. Булавка эта была очень длинной, и мне пришло в голову, что беспокойство Трейла по поводу сохранности ее вызвано главным образом тем, что на самом деле она была длиннее, чем казалась с первого взгляда, – короче говоря, что она имела длину стилета.

Патер Браун задумчиво кивнул.

– Делались ли какие-либо иные предположения относительно орудия убийства? – спросил он.

– Делались, – ответил Фьенн, – одним из племянников. Сначала мы решили, что Герберт и Гарри Дрюс едва ли смогут быть нам полезными в производстве дознания. Но, тогда как Герберт оказался типичнейшим кавалерийским офицером, не интересующимся ничем, кроме лошадей, его младший брат, Гарри, служивший, как выяснилось, в индийской полиции, кое-что понимал в этих вещах. В некоторых отношениях он был знающим парнем. Даже слишком знающим, как мне показалось. Дело в том, что он, невзирая на формальности, сразу же отмежевался от полиции и стал действовать на собственный страх и риск. Он до тех пор был, я бы сказал, безработным сыщиком и набросился на это дело с пылом, несвойственным любителю. С ним-то у меня и произошел спор по поводу орудия убийства – спор, давший нам кое-что новое. Начался он с того, что я рассказал, как собака лаяла на Трейла. Гарри Дрюс заметил, что собака в момент величайшей злобы не лает, а рычит.

– Он совершенно прав, – вставил священник.

– Далее он заметил, что если уж говорить о собаке, то он слышал, как Нокс в тот самый день рычал и на других лиц – в частности, на секретаря Флойда. На это я ему возразил, что он опровергает сам себя, ибо преступление не может быть приписано сразу двум или трем людям – и менее всего Флойду, невинному, как школьник. Не следует забывать, что его все время видели в саду на стремянке, откуда его рыжая шевелюра была не менее заметна, чем красное оперение попугая. «Я знаю, что мое предположение кажется вам нелепым, – ответил мне мой коллега, – но не откажитесь спуститься со мной на минутку в сад. Я покажу вам кое-что, чего никто еще не видел». Весь этот разговор имел место в день убийства, и в саду все было по-прежнему; стремянка все так же стояла у изгороди, и подле нее мой вожатый остановился и поднял из густой травы некий предмет. То были садовые ножницы; на них была запекшаяся кровь.

Наступило краткое молчание, потом патер Браун неожиданно спросил:

– Зачем адвокат приходил в поместье?

– По его словам, полковник послал за ним, чтобы внести кое-какие изменения в свое завещание, – ответил Фьенн. – Кстати, по поводу завещания я позволю себе упомянуть еще об одном обстоятельстве: завещание было подписано не в тот день.

– Ну, разумеется, – сказал патер Браун. – Для этого нужны были два свидетеля.

– Адвокат приходил еще за день до того. Тогда завещание и было подписано. В день же убийства его вызвали вторично, так как у старика возникли кое-какие сомнения насчет одного из свидетелей.

– А кто были свидетели? – спросил патер Браун.

– Вот в этом-то и дело, – живо ответил Фьенн. – Свидетелями были секретарь Флойд и доктор Уолентайн, этот экзотический хирург. А они, надо вам сказать, враги. Секретарь, по правде говоря, любит совать нос не в свои дела. Он из той породы горячих голов, у которых темперамент проявляется в склонности к кулачной расправе и в обостренной подозрительности. Эти пылкие малые либо доверяют всем и каждому, либо не доверяют никому. Флойд к тому же не только мастер на все руки, но и знает все лучше всех. Мало того – он считает своим долгом настраивать своих знакомых друг против друга. Все это следует принять во внимание, оценивая его подозрения относительно Уолентайна, но в данном случае за всем этим кроется нечто более важное. Он утверждал, что настоящая фамилия Уолентайна вовсе не Уолентайн. Пo его словам, где-то в другом месте тот именовался Вильоном. Это обстоятельство лишает, дескать, завещание законной силы. Разумеется, он тут же счел нужным изложить адвокату все законоположения, существующие на сей предмет. Оба страшно разъярились.

Патер Браун рассмеялся.

– Это часто бывает с подобного рода свидетелями, – сказал он. – Ведь они не получают наследства по завещанию, которое подписывают. А что говорил доктор Уолентайн? Несомненно, этот универсальный секретарь знал о его настоящей фамилии больше, чем он сам. Тем не менее доктор тоже мог дать кое-какие сведения.

Фьенн молчал секунду, прежде чем ответить.

– Доктор Уолентайн вел себя странно. Доктор Уолентайн вообще странный человек. Внешность у него очень запоминающаяся, но какая-то экзотическая. Он еще молод, но носит бороду. Лицо у него бледное – страшно бледное и страшно серьезное. А в глазах – скрытая боль, словно у него мигрень от постоянных дум, или же ему следовало бы носить очки. Но в общем он красивый малый, одевается со вкусом, во все темное, носит цилиндр и маленькую красную розетку в петлице. Держится холодно, даже надменно и имеет обыкновение пристально глядеть на собеседника, что очень неприятно. Когда ему предъявили обвинение в том, что он переменил свою фамилию, он несколько мгновений смотрел прямо перед собой, как сфинкс, а потом заявил с коротким смешком, что, по его мнению, американцам незачем менять свои фамилии. Тут полковник тоже вспылил и наговорил доктору массу резкостей. Он был тем более резок, что доктор претендовал на руку его дочери. Я не вспоминал бы обо всем этом, если бы позже, в тот же день, мне не довелось услышать еще несколько слов. Я не хочу придавать им особого значения, ибо они не принадлежали к категории тех слов, которые приятно подслушивать. Когда я входил в ворота с моими двумя спутниками и собакой, я услышал голоса: доктор Уолентайн и мисс Дрюс стояли за клумбой у самой виллы и говорили между собой страстным шепотом, порой почти переходившим в шипение. Не то это была любезная ссора, не то какой-то сговор. Обычно подобные речи не подлежат оглашению. Но, учитывая горестное событие, имевшее место в тот день, я вынужден сказать, что в их разговоре неоднократно повторялась фраза о каком-то предстоящем убийстве. Девушка как будто просила его не убивать кого-то или утверждала, что убийство не может быть оправдано никакой провокацией. Как видите, довольно странный разговор с джентльменом, зашедшим на чашку чая.

– Вы не знаете, – спросил священник, – сильно ли был разгневан доктор Уолентайн после сцены с секретарем и полковником? Я имею в виду сцену подписания завещания.

– По всей видимости, он был разгневан гораздо меньше секретаря, – ответил Фьенн. – Именно последний ушел разъяренный после того, как завещание было подписано.

– А что вы скажете насчет самого завещания? – спросил патер Браун.

– Полковник был очень богатым человеком, и завещание его неминуемо должно было вызвать большие перемены в жизни многих людей. Трейл не хотел сказать нам в тот день, каким именно изменениям оно подверглось, но я впоследствии узнал, что большая часть состояния, отказанная сперва сыну, была переписана на дочь. Я вам уже говорил, что Дрюс был очень недоволен образом жизни моего друга Дональда.

– Проблема метода заслонила проблему мотива, – задумчиво промолвил патер Браун. – Итак, в данный момент мисс Дрюс, очевидно, является единственным лицом, извлекшим непосредственную выгоду из смерти полковника Дрюса?

– Господи, как можно говорить хладнокровно такие вещи? – воскликнул Фьенн, удивленно глядя на собеседника. – Уж не хотите ли вы сказать, что она…

– Она выходит замуж за доктора Уолентайна? – спросил священник.

– Кое-кто против этого брака, – ответил Фьенн, – но Уолентайна любят и уважают в округе, он опытный и весьма одаренный хирург.

– Столь ревностный, что он взял с собой свои хирургические инструменты, направляясь в гости на чашку чая, – заметил патер Браун. – Ведь ему, по-видимому, пришлось пустить в ход ланцет или что-нибудь в этом роде, а он не отлучался из поместья домой.

Фьенн вскочил на ноги и недоуменно уставился на священника.

– Вы допускаете, что он пустил в ход тот самый ланцет…

Патер Браун покачал головой.

– Все эти допущения до поры до времени ничего не стоят, – сказал он. – Вопрос сейчас не в том, кто совершил преступление, а в том, как оно было совершено. Можно отыскать сколько угодно людей и инструментов тоже – булавок, ножниц, ланцетов. Но как человек проник в комнату? Как проникла в нее булавка?

Во время этой тирады он задумчиво смотрел на потолок. Когда же он произнес последнюю фразу, его глаза внезапно сузились и заблестели, словно он увидел на потолке муху какой-нибудь необычайной породы.

– Ну-с, так что же вы обо всем этом скажете? – спросил Фьенн. – Вы человек опытный, что вы посоветуете?

– Боюсь, что мой совет в данный момент принесет вам мало пользы, – вздохнул патер Браун. – Я ничего не могу посоветовать, не увидев места преступления и не познакомившись с обитателями дома. В данный момент нужно, по-моему, продолжать следствие. Я думаю, его вовсю ведет ваш приятель из индийской полиции. Надо бы мне поехать туда и посмотреть, как он справляется со своей ролью сыщика-любителя и что он вообще делает. Пока последите за ним вы. Может быть, тем временем там выяснилось что-нибудь новое.

Когда гости – двуногий и четвероногий – удалились, патер Браун взялся за перо и уселся за прерванный труд: он писал конспект лекции об энциклике [9] . Тема эта была чрезвычайно серьезная и обширная, так что через два дня, когда в комнату вновь вбежал большой черный сеттер, патер Браун все еще был занят своим трудом. Собака бросилась к нему, охваченная возбуждением и восторгом. Хозяин ее, следовавший за ней, разделял ее возбуждение, но отнюдь не восторг. Его голубые глаза положительно вылезали из орбит, а узкое лицо было бледно.

9

Энциклика – окружное послание одной церкви другим или послание епископа церквям.