Смерть и воскрешение патера Брауна (сборник)

А собаки, надо вам знать, ненавидят нервных людей. Не знаю, отчего это происходит: оттого ли, что собака сама нервничает в присутствии такого человека; оттого ли, что она, как всякое животное, немножко задириста; оттого ли, что собачье тщеславие (а оно колоссально!) бывает задето, когда собака чувствует, что ее не любят, – так или иначе бедняга Нокс ничего не имел против этих людей, кроме того, что они ему не нравились, потому что боялись его. Я знаю, что вы все очень умные люди. Нельзя потешаться над умными людьми. Но порой мне кажется, что вы слишком умны, чтобы понимать животных. Иногда вы даже не можете понять человека, в особенности когда он действует просто, как животное. Животные чрезвычайно непосредственны и просты, они живут в мире трюизмов [10] . Возьмите хотя бы этот случай: собака лает на человека, и человек убегает от собаки. А вот вы, оказывается, недостаточно просты, чтобы понять: собака лаяла, потому что ей не нравился этот человек, а человек убежал, потому что он боялся собаки. Никаких других мотивов у них не было, да они в них и не нуждались. Но вы обязательно должны усмотреть в этом психологическую тайну и приписать собаке сверхъестественное чутье и превратить ее в орудие рока. Вы обязательно должны предположить, что человек удирал не от собаки, а от палача. А между тем, если вы как следует поразмыслите, то вы поймете, что вся эта глубочайшая психология абсолютно неправдоподобна. Если бы собака действительно могла узнать убийцу своего хозяина, то она не стала бы лаять на него, как на любого незнакомого ей посетителя, – гораздо вероятнее, что она бросилась бы на него и вцепилась бы ему в глотку. И неужели вы действительно думаете, что человек достаточно жестокосердный, чтобы убить своего старого друга, а потом выйти с улыбкой на устах к семье убитого и гулять с его дочерью и домашним врачом, – неужели вы думаете, что такой человек убежал бы, гонимый угрызением совести, только потому, что на него залаяла собака? Он, пожалуй, мог бы почувствовать всю трагическую иронию происходящего; эта ирония могла бы даже потрясти его душу, как и всякий иной трагический пустяк. Но он ни в коем случае не бросился бы бежать от единственного свидетеля преступления, который не мог рассказать о том, что он видел. Таким паническим бегством люди спасаются, когда они напуганы не трагической иронией, а собачьими клыками. Все это слишком просто, чтобы вы могли понять. Но вот мы переходим к сцене на берегу – она гораздо интересней. И в вашем изложении она мне показалась гораздо более загадочной. Я не понял, почему собака бросилась в воду и опять вышла на берег. Если бы Нокс был взволнован чем-нибудь иным, он, вероятнее всего, вообще не полез бы в воду за тростью. Он побежал бы в том направлении, где ему чудилась катастрофа. Когда собака ищет палку, камень, все что хотите, то ее ничто не может оторвать от поисков – разве только резкое приказание, да и то не всегда. Я это говорю на основании опыта. И то, что Нокс вылез на берег, потому как у него переменилось настроение, кажется мне совершенно неправдоподобным.

10

Трюизм – общеизвестная истина, банальность.

– Но ведь он все-таки вернулся на берег, и притом без трости!

– Он вернулся на берег без трости по весьма уважительной причине, – ответил священник. – Он вернулся без трости, потому что не нашел ее. И он завыл, потому что не мог найти ее. Именно по такому поводу собака способна завыть. Собаки – отчаяннейшие приверженцы ритуала. Они, как дети, чрезвычайно чувствительны к малейшему нарушению рутины в игре. И вот – что-то было неладно в игре. Собака вылезла на берег и пожаловалась на поведение трости. С ней никогда ничего подобного не случалось. Ни разу в жизни почтенная, всеми уважаемая собака не подвергалась столь унизительному обращению со стороны ничтожной старой трости.

– Что же она сделала такого – эта трость? – спросил Фьенн.

– Она утонула, – ответил патер Браун.

Фьенн не нашелся что сказать. Священник продолжал:

– Она утонула потому, что в действительности была не тростью, а стальным стилетом с острым лезвием в деревянном футляре. Я думаю, еще ни одному убийце не удавалось развязаться с орудием преступления столь странным и вместе с тем столь естественным образом.

– Я начинаю вас понимать, – промолвил Фьенн. – Но если даже орудием преступления и был стилет, спрятанный в трости, то все же каким образом было совершено это преступление?

– У меня появилось предположение, как только вы произнесли слово «беседка», – сказал патер Браун. – Оно укрепилось, когда вы сказали, что на Дрюсе был белый костюм. Пока все искали короткий кинжал, это никому не могло прийти в голову; но если мы допустим, что полковник был заколот длинным стилетом вроде рапиры, то мое предположение становится правдоподобным.

Он откинулся на спинку кресла, поглядел на потолок и продолжил говорить:

– Все эти детективные истории и рассказы о людях, найденных убитыми в комнатах, не имевших ни входа, ни выхода, неприменимы к данному убийству, потому что оно было совершено в беседке. Когда мы говорим о комнате, мы подразумеваем компактные, непроницаемые стены. Но беседка строится по иному принципу; в большинстве случаев, как и в данном, ее стенки представляют собой плетенку из ветвей, прилегающих одна к другой весьма тесно, но тем не менее не составляющих компактную массу; кое-где неминуемо должны остаться щели. И такая щель находилась как раз за спиной Дрюса, сидевшего в кресле у самой стенки. А кресло тоже было не просто креслом, но креслом плетеным, усеянным дырочками, как сито. И, наконец, беседка стояла у самой изгороди. А вы говорили мне, что изгородь была очень тонкая. Человек, стоявший по ту сторону ее, мог без труда различить сквозь ветви, сучья и палки белое пятно – куртку полковника.

Ваши географические данные страдали некоторой неточностью. Но мне было нетрудно помножить два на два. Вы говорили, что Скала судьбы не особенно высока, но что из сада она прекрасно видна и как бы доминирует над всем пейзажем. Иными словами, она расположена очень близко к концу сада, хотя вам понадобилось много времени, чтобы добраться до нее окружным путем. Джэнет Дрюс едва ли могла издать вопль, слышный на полмили. Она издала самый обыкновенный невольный крик – и все же вы услышали его с берега. Далее, среди прочих интересных деталей, сообщенных вами, мне запомнилось, что Гарри Дрюс, по вашим словам, отстал от вас, чтобы зажечь трубку у изгороди.

Фьенн слегка содрогнулся.

– Вы хотите сказать, что, стоя там, он вынул из своей палки стилет и вонзил его сквозь изгородь в белое пятно? Но подумайте: какой странный выбор места и времени, какой риск! И, кроме того, как он мог быть уверенным, что состояние старика завещано именно ему?

Лицо патера Брауна оживилось.

– Вы неправильно оцениваете характер этого человека, – сказал он таким тоном, словно был знаком с Гарри Дрюсом всю свою жизнь. – Занятный, но не такой уж исключительный тип. Если бы он твердо знал, что деньги перейдут к нему, он – я в этом почти уверен – не убил бы старика. Он счел бы это гнусностью.

– Парадокс, – произнес Фьенн.

– Этот человек был игроком, – продолжал священник. – В отставку он ушел из-за того, что неоднократно поступал вопреки приказу начальства и пускался в самые рискованные дела. Надо вам сказать, что человек его типа особенно легко поддается искушению и совершает какой-нибудь сумасбродный поступок именно потому, что связанный с этим поступком риск будет когда-нибудь впоследствии казаться ему великолепным. Он хотел иметь возможность похвастаться потом: «Никто, кроме меня, не мог воспользоваться этим шансом и сказать себе: сейчас или никогда. Как замечательно я тогда учел все обстоятельства! Дональд в опале, вызван адвокат, в то же время вызваны Герберт и я. И, в сущности, больше ничего – разве только то, что старик улыбнулся и долго жал мне руку. Всякий другой сказал бы, что это сумасшедший риск. Но ведь только так и приобретаются состояния – людьми достаточно безумными, чтобы заглянуть вперед». Мания величия игрока! Чем нелепее совпадение, тем молниеноснее его решение и тем более он уверен, что его час пришел. Глупейшая, тривиальнейшая случайность – белое пятно и щель в изгороди – отравила его, точно видение всех соблазнов мира. Но найдется ли человек достаточно умный, чтобы учесть это совпадение случайностей, и в то же время достаточно трусливый, чтобы не использовать его? Вот почему голос дьявола внятен душе игрока. Но сам дьявол едва ли стал бы склонять этого несчастного человека пойти, детально все обсудить и цинично, хладнокровно убить старика – дядю, на наследство которого он уже мог рассчитывать.

Он замолк на мгновение и спокойным голосом продолжил:

– А теперь попробуйте восстановить эту сцену так, как если бы вы присутствовали при ней. Стоя у изгороди и хмелея от чудовищной возможности, представившейся ему, он случайно поднял голову, увидел странные очертания скалы – символ его собственной колеблющейся души – и вспомнил, что скалу эту зовут Скалой судьбы. Знаете ли вы, как воспринимает такой человек подобное предзнаменование? Я уверен, что вид этой скалы заставил его действовать и в то же время разбудил в нем осмотрительность и осторожность.

Он – тот, кто хочет быть башней, возвышающейся над людьми, – не должен, не смеет быть падающей башней! И он действует, а потом начинает думать, как замести следы. Если его найдут со стилетом, спрятанным в трости, да еще обагренным кровью, все погибло! А искать орудие убийства, конечно, будут. Если он положит трость куда-нибудь, то ее найдут и пойдут по следам. Даже если он забросит ее в воду, то это покажется подозрительным. И вот наконец он придумал более естественный способ запрятать концы в воду. Способ блестящий, как вам известно. Из вас троих у него одного были при себе часы. Он сказал вам, что домой возвращаться еще рано, вышел на берег и затеял игру с собакой – стал бросать камни и палки в воду. Но с каким отчаянием блуждали, должно быть, его глаза по этому пустынному берегу, прежде чем они остановились на собаке!

Фьенн кивнул, задумчиво глядя в пространство.

– Как это удивительно, – сказал он, – что собака в конце концов все-таки оказалась замешанной в этом деле.

– Собака могла бы, пожалуй, рассказать вам почти всю эту историю, если бы она умела говорить, – промолвил священник. – Об одном я жалею: из-за того, что она не умеет говорить, вы придумали за нее ее повествование и заставили ее говорить на языке людей. Это часть того явления, которое я все чаще наблюдаю в современном мире. Оно затопляет весь ваш былой рационализм и скептицизм; оно надвигается, как море. И имя ему – суеверие. – Патер Браун резко встал и с нахмуренным лицом продолжал свою речь, словно он был один в комнате. – Вы перестаете видеть вещи такими, какие они есть. Всякий, кто обсуждает какое-то явление и говорит, что в этом явлении «что-то есть», превращает его в нечто удручающее, растяжимое, бесконечное, как перспектива аллеи в ночном кошмаре. Собака – предзнаменование, кошка – тайна, поросенок – маскотта, майский жук – скарабей. Вы воскрешаете весь зверинец египетского и древнеиндийского многобожья: собаку Анубиса, и зеленоглазую Пашт, и священных быков Башана. Вы убегаете к богам-животным доисторических времен, вы ищете защиты у слонов, змей и крокодилов! И все это потому, что вы боитесь простого слова: человек.

Фьенн встал с кресла несколько смущенный, словно подслушал чей-то монолог.

Он окликнул собаку и вышел из комнаты, нерешительно и в то же время облегченно попрощавшись со священником. Но ему пришлось позвать собаку во второй раз, потому что она, несмотря на его зов, неподвижно сидела в комнате и пристально глядела на патера Брауна, как некогда волк глядел на Франциска Ассизского.

Тайна золотого креста