Смерть на Босфоре, из хроник времен Куликовской битвы

Иеромонах Киприан в то время находился в Литве и не мог повлиять на ход событий, отчего впал в отчаяние и обвинил Алексия в том, что, вместо того чтобы попытаться (хотя бы попытаться!) примирить противоборствующие стороны, тот благословил московского князя на междоусобную войну. По мнению патриаршего посланника, митрополит пытался превратить русскую церковь в московскую, что грозило расколом.

Патриарх Филофей, муж великого ума, терпения и прозорливости, отнесся к произошедшему по-философски. Однако вскоре в Константинополь доставили грамоту от великого литовского князя Ольгерда, который требовал образовать в его владениях независимую митрополию во главе с Киприаном, грозя в противном случае взять архипастыря от латинян. Формально это могло примирить Литву с Тевтонским орденом, но реально вряд ли… С католической Польшей братья-рыцари воевали не менее безжалостно, чем с языческой Литвой. К тому же Ольгерд всю жизнь сражался с крестоносцами, а потому не верилось, что он примет их веру.

При всех уступках Литве, когда вопрос касался целостности русской митрополии, патриархия оставалась непреклонной. Однако в данном случае просили возвести в сан единомышленника Филофея, потому он уступил и рукоположил Киприана первосвященником Малой Руси и Литвы. Кроме того, в соборном определении указывалось, что после кончины Алексия Киприан возглавит всю русскую церковь как святитель Киевский и всея Руси.

Узнав о рукоположении Киприана, московский князь заявил:

– Не бывать плешивому волосатым, не взойти пшенице на песке, не сидеть Киприану в Москве на митрополичьем дворе!

Конфликт с патриархом мог привести к отлучению Дмитрия Ивановича от церкви, но тут в Константинополе старший сын Иоанна V Андроник сверг отца, а Филофея лишил сана. Вскоре скончался и Ольгерд. Так Киприан остался без поддержки светской и духовной власти.

После смерти Алексия он все же попытался проверить серьезность намерений Дмитрия Ивановича, хотя на митрополичьем дворе уже всем заправлял архимандрит Михаил. Заручившись поддержкой Сергия Радонежского и взяв с собой постановление патриарха Филофея и Синода, он отправился в Москву. Там с ним поступили как с лисом, застигнутым в курятнике, – грубо и бесцеремонно пленили, продержали ночь без еды в холодной клети и выдворили в Литву, а его свиту – чернецов, священников и слуг – обобрали подчистую.

Возвратившись в Киев, Киприан проклял Дмитрия Ивановича, его любимца Михаила и боярина Никифора, выпроводившего его из московских приделов. И вот теперь он – в Константинополе.

4

Не в последнюю очередь на Юрия Васильевича повлияли чистые хартии с великокняжескими печатями. Без них любая попытка возвести кого-либо в митрополиты была обречена на неудачу, а с ними при известной ловкости это представлялось вполне возможным.

На корабле, стоявшем посреди Босфора, находилось трое архимандритов. Иоанн из Петровского монастыря – «первый общему житию начальник на Москве», который наряду с епископом Дионисием Суздальским и Сергием Радонежским слыл зачинателем общежитийного устава – киновии [15] . За добро он платил добром, а на зло по крайней мере не отвечал тем же, по жизни шел легкой ровной походкой блаженного странника, не заботящегося о будущем и не скомпрометировавшего себя ни неблаговидными поступками, ни опрометчивыми речами. Второй архимандрит – энергичный, но осторожный Пимен из Успенской Горицкой обители, что в Переяславле-Залесском, стремился доказать свое превосходство всему свету и для того был способен на многое, вперед однако не лез – выжидал своего часа. Грехов за ним как будто не водилось, если не считать чревоугодия, которое он не имел сил перебороть. Свою слабость он скрывал, но куда спрячешь тучную дородную фигуру, которая сама говорит за себя? Третий архимандрит, Мартиниан, земляк покойного Михаила, постоянно щурился, будто скверно видел, а тело имел сухое и жилистое. Тем не менее утверждал, что более помышляет о вечной жизни, чем о земной, и его унылый, несколько угрюмый характер вполне соответствовал этому.

15

Киновия – монашеская община, в которой имущество общее и братия живет плодами рук своих. Такие обители имелись на Руси и прежде, но их было немного.

Созвав всех достойных принять участие в избрании митрополита на корме «Святого Луки», Юрий Васильевич изложил им суть дела. Как прежде и бояре, остальные посольские так же пришли в замешательство. Им ли, убогим и недостойным, решать, кому возглавлять церковь? Это дело императора, которого русские называли царем [16] , и вселенского патриарха, в крайнем случае – великого князя с архиерейским собором. Последнее, впрочем, казалось проблематичным, но в крайнем случае допустимым.

16

Царями на Руси в XII–XV веках также называли и ханов Золотой Орды.

Наблюдая всеобщее смятение, читавшееся на лицах, Кочевин-Олешеньский думал: «Воистину, дураков у нас непочатый край, плодятся, словно чертополох в огороде. Беда с ними! Вот и в посольство затесались…» Его раздражали трусость и нерешительность посольских.

– Совершить такой долгий и трудный путь, чтобы вернуться ни с чем?! Да в уме ли вы, православные? Что скажет на это наш государь?! Меж тем от вас требуется совсем немного – отдать предпочтение одному из трех архимандритов. Остальное не ваша забота… – увещевал он собравшихся.

Души у людей не каменные, посомневавшись, размякли и уступили. Правда, архимандрит Мартиниан, сославшись на слабость здоровья, просил исключить его из числа кандидатов. Уважили. Осталось двое претендентов на белый клобук. Дабы избежать склок, старший митрополичий боярин Федор Шолохов предложил бросить жребий, как то заведено в Великом Новгороде при выборе архиепископов, то есть положиться на волю Господа, но Юрий Васильевич не пожелал доверяться случаю и отверг это. Принялись судить да рядить… Некоторые не в меру разгорячились, и дело чуть не дошло до рукопашной. Видя, что толку от таких дебатов не будет, Кочевин-Олешеньский поднялся и воздел вверх руку:

– На сегодня довольно, остыньте, утро вечера мудреней.

После ужина он заглянул к Иоанну, который как столичный архимандрит имел наибольшие права на митрополичий сан, и спросил:

– Коли станешь владыкой, то с чего начнешь, отче?

– Русские – славный и многочисленный народ, но в душе словно младенцы, требующие великого попечения о себе. Но более всего в этом нуждается сама церковь, потому сперва надлежит очистить ее от скверны, а начать следует с монастырей. Их требуется принудить к общежитию. Все чернецы должны вкушать пищу из общего котла, а то иные обитают в праздности, а ведь безделье – начало остальных грехов. Вон, некоторые живут даже с женами и наложницами, забыв обет безбрачия. К чему это фарисейство? Пусть каждый будет честен перед Богом и самим собой.

– Покойный Михаил как будто хотел того же.

– Он собирался разогнать большинство монастырей и грозился закрыть Сергиеву обитель, я же намереваюсь добиться этого не принуждением, а вразумлением.

– А не боишься, что твои действия не поймут и не примут?

– Волка бояться – в лес не ходить…

– Ну ну… – не стал спорить боярин, откланялся и направился к Пимену.

Не имея влиятельных покровителей ни при дворе, ни среди духовенства, тот мог рассчитывать только на себя. Увидев Кочевина-Олешеньского, Пимен сразу догадался о цели его визита и ответил на его вопрос именно то, что боярин желал услышать:

– Сила церкви в древнем благочестии. В нем паства находит свою духовную опору. Первейший долг главы церкви – в сплочении людей вокруг помазанника Божьего, благоверного великого князя. Пока крепка христианская держава, сильна и православная вера, а коли падет первая, то что станется со второй? О том и помыслить страшно…

«Этот, пожалуй, Москве более подходит, чем тот», – посчитал боярин.

Наутро все вновь собрались на корме. Миряне в основном ратовали за Пимена, а клирики – за Иоанна. Посольство разделилось на две противоборствующие партии. Верх взяли бояре, сговорившиеся обо всем заранее, и нарекли переяславльского архимандрита митрополитом, а на его соперника возвели хулу и оставили его «поруганным».

Забыв, что сам только что добивался святительского сана, Иоанн обещал донести об обмане. Воистину, блаженны алчущие и жаждущие правды. Боярам ничего не оставалось, как только попытаться так или иначе воспрепятствовать этому, но строптивца окружали его сторонники, потому сделать с ним ничего не могли.

Чтобы не допустить нежелательных слухов в Константинополе, Кочевин-Олешеньский велел капитану «Апостола Луки» и далее оставаться на якоре посреди Босфора, пообещав оплатить время простоя.