Смерть на Босфоре, из хроник времен Куликовской битвы

Симеон и Еремей уже собирались откланяться, как скрипнула неприметная дверца, и они узрели Дмитрия Ивановича в темно-синем, расшитом серебром кафтане. Князь поочередно глянул каждому в очи и молвил, будто отрубил:

– Исполните все, что вам велено, и не вздумайте оплошать! Шкуру спущу!

Не дожидаясь ответа, еще раз окинул тяжелым взглядом своих тайных посланцев и проследовал в противоположную дверь. Все, в том числе и престарелый дьяк, вздохнули с облегчением – пронесло. Мало кто любил благоверного князя – за него молились, на него уповали, его боялись, зная, что он ни перед чем не остановится, но не более того…

У Симеона и Еремища никто не поинтересовался, согласны ли они отправляться за тридевять земель, им просто не оставили выбора, и они безропотно смирились со своей участью. Коли попало зернышко на жернов, то быть ему смолотым…

С княжеского двора ноги сами понесли их к ближайшей корчме на Варьской улице, берущей начало от торговых рядов перед Кремлем, а заканчивающейся у городского рва.

Множество народу хлебало там бражку, пиво и разные хмельные отвары, а пьяному без чудачеств какое веселье, потому крики, ругань и песни слышались издали.

Молодец девицу подговаривал,Подговаривал, все обманывалМы поедем-ка в Киев-град,Там дворы на холмах стоят… —

орали одни, а другие перебивали их:

Заколи ты сына, заколи,Крови полну чашу нацеди,Выпей ее разом до конца,Кровь горячая чтоб капала с тебя.Вот тогда тебя пожалую сполнаГрадом крепким я на многие года.Но недолго он судьею там сидел.Через месяц душегуб уж околел…

На дворе горел костер, и пьяненькие людишки в овчинах, а то и одних зипунах, подобрав полы, скакали через пламя с сатанинским гоготом и диким пронзительным визгом. Дурачились во хмелю даже те, кто на трезвую голову порицал такое. Считалось, что, когда люди веселятся, Бог радуется и оберегает их от напастей, а потому не стесняли себя ни в чем. У амбара дрались несколько полуголых нищих, но как-то вяло, нехотя, без азарта.

Не задерживаясь на дворе, Симеон и Еремей проследовали в большую избу, к которой через сени вела клеть для стряпни. Внутри воняло препротивно, но это никого не смущало, к дурному запаху быстро принюхивались, зато там было тепло. Помещение оказалось полно разгулявшегося народу, который трудненько остановить и вразумить речами – разве что кнутом или нагайкой, да и то не всякого…

Купеческий сын взял кувшин пшеничной бражки, а чернец – кринку простокваши. Поручение они получили не шуточное, подобным ни одному из них заниматься не доводилось, потому хотелось присмотреться друг к другу. Отхлебнув, Симеон начал первый:

– Дядя Нестор говорил, что ты бывший ратник. Княжеские люди постриг принимают обычно перед кончиной, а ты еще в самом соку. Да и иноческой кротости в тебе незаметно… Небось, немало за тобой всяких подвигов?

– Разное бывало. Смельчаки на этом свете не задерживаются, как и трусы, потому на рожон не лез, но и от остальных не отставал. Милосердием не страдал, проливал и невинную кровушку, но совесть имел, а коли брал на душу лишнее, то лишь по нужде, – ответил чернец и перекрестился на икону Богородицы, перед которой теплилась масляная лампадка.

– А как перстов лишился? – не отставал купеческий сын.

– Выбивали недоимки с княжеского села Гвоздное в Брашевой волости. Кого высекли, а кого и прибили маленько для вразумления. С одним, правда, переусердствовали – дух испустил. Баба его завыла, заголосила: «На кого ж ты нас, кормилец, оставил?! Как же мне с детьми жить?!» Да вдруг схватила серп и на меня кинулась. Я и не сек вовсе, зато стоял к ней ближе остальных. Успел лишь рукой заслониться. Её изрубили, а я беспалым остался…

– Из-за этого и клобук надел, что ли?

– На то другой повод был. Два года назад ходил на мордву с нижегородцами под началом воеводы Свибла. В отместку за набег села да погосты у них пожгли, а лучших мужей пленили, но нижегородцы на том не остановились, раздели всех донага, по льду Волги волочили и псами травили… Меня ж воевода в Москву отрядил с вестью о победе. Сдал грамоту на княжеский двор и кинулся к своей Нюрке – уж больно истосковался. Да лучше б не спешил – застал у нее соседа-суконщика в исподнем. Забурлила горячая кровушка, застучало в висках, а меч на боку весел… Поверишь ли, сам из ножен выскочил…

– Так уж и сам…

– Не помню, в глазах потемнело, а когда очнулся, все было кончено. В человеческой душе ведь то Бог побеждает, то Дьявол, и так всю жизнь… За то, что прелюбодеев покарал, князь не осудил, но как ни высок его суд, а Господень повыше будет… Тем не менее так горевал о содеянном, что чуть руки на себя не наложил. Вот наш приходский батюшка и надоумил отправиться к мощам преподобного Антония Киевского – в таких случаях богомолье последняя надежда… Там в пещере с темными образами над каменным ложем святого снизошло на меня откровение – не спастись мне в миру. Принял постриг и тут же ощутил легкость, какой не испытывал. Однако, видно, где-то кто-то прядет нить моей судьбы, потому что теперь дальняя дорога грядет. Все бы ничего, да ко мне котище прибился, пропадет ведь один, а жаль…

– Так возьми его с собой… – озорно сверкнув зрачками, предложил Симеон.

– Кто ж с котами в Царьград ездит? – неуверенно, с неуловимой монастырской улыбочкой молвил Еремище и призадумался, но тут же отогнал от себя наваждение и принялся расспрашивать, где Симеон торговал и что видел.

– В Смоленске бывал, в Пскове. Ездил с батюшкой по ордынским кочевьям… Насмотрелся там на нехристей… А уж как там трудна зима… Такие бураны, что день и ночь метет: света белого не видно, но особо страшны в Поле [17] пожары, когда трава после суховея на глазах превращается в солому и пламя несется, пожирая все на своем пути, а следом частенько начинаются ураганы.

17

Поле (или Дикое поле) – лесостепные и степные земли, примыкающие с юга к русским окраинным землям.

– А как же там люди живут? – зачерпнув ложкой густую простоквашу и отправив ее в рот, спросил чернец.

– Жизнь у них меж небом и землей, кочуют без устали, пасут стада. Города не любят, грабеж – смысл их бытия. Все свое добро с собой возят, кажется, они с лошадью одно целое, могут даже спать в седле. Из недвижимости у них одни колодцы, пять раз в день молятся своему Аллаху и не пьют ничего, кроме воды да кумыса. А какие стрелки! Тетиву спускают, только когда конь все четыре ноги отрывает от земли, чтоб рука не дрогнула и стрела не пропала даром. Чудные, право.

– Куда уж чудней! Вот вышлют тебя в дозор следить за Полем, а там на одном месте два раза каши не варят, где обедал – не ужинают, где ужинал – не ночуют. Только соблюдая это уцелеешь… А то растянутся по степи и несутся лавой. Тут уж уповать остается только на своего Сивку да Господа Бога… – скрипнув зубами, заметил Еремей и опустил глаза. – Ну да ладно. Поди, женат, не хочется ехать, небось, в Царьград?

– Пока не сподобился. Все в хлопотах да разъездах… – пожав плечами, ответил купеческий сын.