Смерть навылет

— Вы согласились?

— Нет, конечно. Дело шло к разрыву. А уж когда меня стал шантажировать ее любовник, то я сам подал на развод.

— И вдруг пришло письмо — панацея от всех проблем.

— Стефания, я тогда был просто не в себе. Честное слово. Убийство показалось идеальным выходом из положения. Ведь в любой момент может произойти несчастный случай. Быстро и безболезненно.

— А самому слабо?

— Слабо. Я не мог даже подумать, что способен на преступление. То есть теоретически — да, конечно. Но практически… Я совершенно не уверен, что в нужный момент смогу затянуть петлю на шее человека или же нажать на курок. Я так Джокеру и написал. И добавил, что единственным — цивилизованным — орудием убийства мне видится яд. Но только в крайнем случае.

— Он вам ответил?

— Нет! И знаете, я даже испытал облегчение. Не взял греха на душу. Марьяна жива и здорова. Я вне подозрений.

— Ошибаетесь, — мы оба вздрогнули от бесстрастного голоса Сухорукова. Он вошел так бесшумно, что я даже не могла сказать, сколько времени он здесь находился. — Два часа назад Марьяна Серова была найдена мертвой в вашей квартире. Вам придется ответить на мои вопросы, гражданин Самойлов. И вам, Стефания Андреевна, также рекомендую просветить следствие относительно некоторых фактов, которые вы утаили.

Ответить мы не успели. В кабинет ворвался Шваба.

— Сволочь! Ты убил ее!

Одним прыжком он достиг профессора и вцепился ему в горло. На подмогу Самойлову бросились какие-то люди. Я сидела на диванчике и тупо смотрела на происходящее, словно видела второсортный боевик с предсказуемым финалом. Только в этом случае нельзя прокрутить пленку ни вперед, ни назад.

— Убью!

Незакрытая бутылка с коньяком качнулась и от удара упала на светлый ковер. Янтарная жидкость, булькнув, оросила густой ворс. Самойлов хрипел, когда от него оттаскивали рыдающего Швабу. Сухоруков тихо матерился. По-моему, больше всего его в данный момент беспокоила судьба “Хенесси”. Впрочем, остатки ему все же удалось спасти. Я автоматически протянула следователю свой бокал.

— День Святого Валентина, мать вашу! — выругался Сухоруков. В кабинет заглянул Субботин, но, увидев, следователя тут же ретировался. Правильно. Попадать под горячую руку сейчас не надо. Впрочем, не все разделяли здравую мысль.

— Эфа!

Я обернулась на знакомый голос.

— Улыбочку!

Глаза ослепил яркий свет.

Жизнерадостный Жданов щелкнул еще несколько кадров и невозмутимо пробрался ко мне сквозь оруще-визжащую толпу:

— Привет!

— Привет!

— Хорошо выглядишь!

— И ты неплохо!

— У вас опять труп? — нежно улыбнулся я.

— У нас опять труп! — печально подтвердила я.

— Дела! — Жданов задумчиво дернул себя за ухо, соображая, потом снова улыбнулся и деловито спросил: — Ну, хоть роза понравилась?

ГЛАВА 16

22 января.

Сегодня мне приснился странный сон. Рассказывать свои ночные грезы, как известно, дело неблагодарное. Ну и что! Мой дневник, что хочу, то и делаю! Сон был легким и прозрачным, как размытая акварель. Даже если дотронешься самой мягкой и тонкой кистью, то изображение смажется и пропадет.

Я не знаю, как это получилось, но Петербург оказался поделен на четыре квадрата. Лето. Зима. Весна. Осень. Четыре времени года, запертые в свинцовом неприступном городе. Пока в одних районах облетала желтая листва и лил дождь, в других — смеялось изумрудное лето. Снег и холод соседствовали с первым теплом и мелкими нарциссами.

Инстинктивно вступила в Лето — мое любимое время года. Шла и радовалась солнцу, подтаявшему сливочному мороженому и новым модным босоножкам на высоком каблуке. Народ осторожно меня, словно боялся прикоснуться. Когда я смотрела им в глаза, они отворачивались, когда хотела прикоснуться, отшатывались, как от прокаженной. Здесь я была чужой, и чувствовала это.

Весной все повторилось. Меня не приняли, исторгнув в Осень. Но и здесь никому не было до меня дела: у каждого свой путь, а мой тянулся к белой снежной кромке, на острие которой лежал густо-алый бутон розы. Я потянулась к нему, но поскользнулась, не удержав равновесие, и покатилась сломанной куклой куда-то вниз, навстречу своим липким страхам. А я-то надеялась, что с помощью Джокера смогла избавиться от них навсегда.

И снова Петербург, только теперь черный и мертвый. Над Охтинским мостом кружили огромные вороны. Время от времени они падали в желе невской воды и выныривали оттуда, заляпанные кровью. Кровь шариками ртути падала на мост, выжигая в нем дыры.

Куда бы ни бежала, всюду меня встречала тишина. Одна, совершенно одна! Так было и так будет. Не помню, как оказалась во дворе того проклятого дома, как повернула к железной двери и нажала на ледяную кнопку звонка. Дверь распахнулась почти сразу. Сильные мужские руки, пахнущие сексом и табаком, схватили меня за шиворот и потащили по знакомой лестнице. Я больше не плакала, прижимая к груди смятую изломанную розу, а просто ждала очередной встречи со смертью.

23 января.

11.00

Мне не повезло с родителями, зато повезло с родным дядькой. Наша история, наверное, могла бы показаться довольно удачным сиквелом “Лолиты”, если бы он не был порномагнатом, а я бы не страдала нимфоманией. Нимфетка из меня получилась так себе, да и дядя на Гум-Гума, тоже, скажем, никак не тянул. С того момента, как я рассталась с невинностью, у нас с Крэшем (так я его называла) установились сексуально-деловые отношения. Украдкой от родителей я снималась в его фильмах, получая за это вполне приличные деньги. Приличные, конечно, по тем временам. Своих дядька никогда не обманывал, тем более малолеток. В этом отношении у него сложился своеобразный кодекс чести. Поручик Ржевский, мать его!

Иногда он водил меня на концерты симфонической музыки и в музеи — повышать духовный уровень. Уровень, признаться, годами оставался на прежнем уровне, потому что в музеях мы оба выдерживали первые десять минут хождения оп залам. До концертов и вовсе дело не доходило: Крэш застревал в буфете. А я симфоническую музыку с пеленок терпеть не могу, чего не скажешь о хорошей выпивке.

Его единственная страсть — кино — была для меня вечной соперницей в борьбе за внимание. Хороший фильм действовал на Крэша сродни наркотику: из зала он выходил, шатаясь, расширенные зрачки почти не реагировали на реальный мир. Он жил в целлулоидной пленке и был готов в ней умереть, признавая лишь тех, кто смог бы за ним последовать. И меня бы утянул, если бы я вовремя не опомнилась.

Уже потом я себя неоднократно спрашивала, какие чувства испытывала к Крэшу. Любовь? Ненависть? Или же рабскую благодарность за то, что он меня не только замечал, но и допускал в свою жизнь. Поначалу, да. Во мне теплилась щенячья нежность: именно так еще слепой кутенок тычется носом в большого и надежного хозяина в надежде получить блюдце подогретого молока. Ради Крэша и его блюдца с молоком я была готова на все. И он это знал. Сволочь! Знал и использовал меня, как дешевую игрушку.

Говорят, все люди делятся на два типа — манипуляторов и манипулируемых. Первые берут от жизни все, что могут, используя окружающих, вторые вынуждены им подчиняться. Я — из второго разряда. Человек второго сорта, не умеющий сказать “нет” даже тогда, когда от этого зависит его жизнь.

Как же так получилось, что Крэш — самый родной мне человек, стал непримиримым и опасным врагом?!

16.00

Я помню тот странный зимний день. С утра сумрачный и слякотный, напряженный, как мужская плоть. Снег валил крупными хлопьями, засыпая щербатый асфальт. Я слонялась по квартире, с тоскою поглядывая на телефон. Крэш не звонил уже несколько дней. Мне так его не хватало! Интересно, что бы сказала моя правильная и порядочная мать, узнав, о наших с ним противоестественных отношениях?! Наверняка бы, вот всем обвинила меня. Меня! Мол, это ты соблазнила мальчика. Для нее он всегда оставался мальчиком. Крэш был эталоном, несмотря ни на что. Ни его порнодетище, ни постоянные скандалы, в которые он регулярно вляпывался, словно в собачье дерьмо, не могли разуверить матушку в нежной, искренней и очень чувствительной душе ее братца. Наверное, она, как и я, также подпала под его магическое обаяние, а потом привыкла находиться в тисках обожания и подчинения. Господи, как он нами вертел! Отец шел на подлог, мать на шантаж, я… Я шла на что угодно, лишь бы быть рядом с ним.