Смерть по сценарию

И вот однажды снимали фильм с таким примерно сюжетом: хороший полицейский знакомится с хорошие бандитом (вам не надо объяснять, кто исполнял эти роли?), пытается его перевоспитать, но тот убеждает его, что вокруг все — продажные, жестокие и подлые, и он, мол, с ними борется, только на свой манер. Полицейский с ним принципиально не согласен, однако вдруг обнаруживает в своей конторе страшную коррупцию. Он встает на сторону друга-бандита и, узнав, что на того готовится засада, спешит его предупредить. Он не успевает каких-то нескольких мгновений, как всегда бывает в кино. Бандита убивают, полицейский заламывает руки над его хладным трупом и горько рыдает. Такой, прямо скажем, примитивный сюжетец. И вот когда до конца съемок остается один день, тот парень, что играл бандита — Ежи, — трагически погибает. Не помню точно, что с ним произошло — то ли утонул, то ли под машину попал. И что вы думаете? Гавел начинает пить. Пьет месяц, другой, третий... Никто не может понять: в чем дело? Какая причина? Всегда был такой правильный, непьющий и некурящий, прекрасный семьянин, а тут как бес в него вселился. Из дома ушел, обосновался у сторожа киностудии, глушит спирт чуть не канистрами... Ну, вроде через некоторое время отошел. Снова начал сниматься. И происходит на съемках такая ерунда: репетируя сцену, он неожиданно устраивает дикую истерику новому партнеру — накидывается на него с кулаками, плюется и даже пытается задушить! Еле оторвали его от человека! После этого инцидента он вдрызг ругается с режиссером и отказывается сниматься. Начинает пить... Так тянулось лет пять или около того. Все давно уже поняли, что дело в том погибшем Ежи, что без него он уже не может играть, никак не может привыкнуть, что остался один... Что делать? Его лечили у психиатра, у нарколога — все бесполезно...

Пульс остановился, прокашлялся.

— Что было с ним потом? — хмуро спросил Сахаров.

— С Гавелом? Ничего не было. Спился, давно не снимается, живет где-то в деревне... Простите, Николай Владимирович, в горле пересохло...

Оникс молча встал, прошел к стойке и взял еще по чашке кофе — для себя и для Пульса. Пирожное покупать не стал из принципа.

— Спасибо... Ну вот. А вы говорите, никто мне не нравится. Не так все просто... Кто знает, как жизнь повернется и как человек себя покажет. Мне, к примеру, очень нравился Миша. И я места себе не находил, когда его убили. Чем смогу — я вам непременно помогу в вашем расследовании. Только не теряйте времени зря и не подозревайте меня. Я не убивал.

— Как звали ту женщину, с которой вы ушли в тот вечер?

— Вероника Жемалдинова.

— Кто она?

— Мишина соседка.

— Куда вы отправились?

— Прогуляться. Обычно я иду к ней, но на этот раз не решился. Поздно было. Жена, знаете, беспокоится... Да и боялся столкнуться на лестнице с кем-то из нашей компании.

— И сколько вы гуляли?

— Недолго. Минут двадцать. Холодно было...

— А потом?

— Она проводила меня до остановки и ушла.

— Она была знакома с Мишей?

— Да. Она любила его.

Сахаров споткнулся на следующем вопросе. Опять любовь. И опять не та...

— А как же вы?

— Я? — Пульс с горечью усмехнулся. — Даже Веронике Жемалдиновой я был не нужен... А уж казалось бы...

Глава девятнадцатая

Настанет, настанет в моей жизни такой черный день, когда психи доведут меня до ручки. Без десяти шесть я стою у кинотеатра как последняя кретинка, мерзну, дрожу, а моей подруги Вероники Жемалдиновой нет как нет.

Погода портилась с каждой минутой. Небо потемнело. Огромная туча забросала меня мокрыми колючими снежинками, ветер, резко дунув, едва не сбил с ног.

Вокруг никого не было. Только редкие прохожие шли мимо. Чтобы отвлечься, я начала тихонько петь песни. Сначала я исполнила мужественную «Я земля-я-а, я своих провожаю питомцев...», потом затянула жалостливую «Лучину». Потом посмотрела на часы. Ровно шесть. Зря я купила билеты. Когда связываешься с шизофрениками, надо просчитывать все возможные варианты. Хорошо, если она всего лишь опоздает, а если совсем не придет? Забыла или передумала? Или решила, что я не гожусь ей в подруги?

Я честно ждала до половины седьмого. Было б лето — я могла бы подождать еще. Но была середина марта, весна смешалась с зимой, и я ужасно замерзла. Пальцы рук и ног окоченели, нос вообще отваливался от холода (скосив глаза, я видела его красный кончик). Так что я ушла.

По дороге бросила билеты в урну. В метро села на скамейку и раскрыла газету на кроссворде. Так, норвежский драматург... Ибсен. Кроме него, я не знаю норвежских драматургов. Раздел физики... Акустика, вероятно. Помесь осла и лошади... Тоня Антонова. Ну а кто же я еще? Потеряла час драгоценного времени. Лучше бы осталась дома и поболтала с Петей и Люсей. Давно мы не сидели втроем за обедом или ужином. Все суетимся, бегаем туда-сюда... Особенно я.

С досадой сложив газету, я встала, твердо решив ехать домой, и в этот момент услышала чудные, чарующие звуки скрипки. Как зачарованная я пошла на мелодию — в переходе играл парень, совсем молодой, лет семнадцати, невысокий, гибкий, с очень нежным красивым лицом. Именно таким я всегда и представляла себе скрипача — юношей из сказки, прекрасным принцем. Я стояла и смотрела на него, не в силах отойти и не в силах отвести взгляд. Музыка проносилась мимо и сквозь меня, улетала в обе стороны перехода, эхом отзывалась вдалеке. Музыка была везде.

Вот в такие минуты и обнаруживается наличие души. В груди у меня заныло, но так сладко, так тонко, что я боялась вздохнуть. И была даже рада, когда скрипач опустил руку со смычком. Не взглянув на меня, он наклонился к футляру. Там лежало несколько купюр, но в основном мелочь. Я подошла и отдала ему пятерку. Он кивнул, мельком улыбнулся, положил мою пятерку в футляр и снова встал.

Но я не хотела больше слушать. Мне вполне хватило того, что я уже получила от его великолепной игры. Я чувствовала — мне не следует перегружать себя; я и так в последнее время на грани, сама не знаю, на какой, но постоянно боюсь сорваться, испортить жизнь себе и окружающим. Поэтому я быстрым шагом пошла прочь.

Музыка неслась мне вслед, но уже не трогала так. Я просто не впускала ее. Я снова была занята своими мыслями, в основном мрачными. Мне не нравилось поведение Вероники. Уже совершенно ясно, что она действительно самый важный свидетель. Я была уверена в том, что это ее телефонные переговоры с Мишей слышала несколько раз Невзорова, в том, что она знала гораздо больше, чем сказала мне, и теперь мне необходимо было настроиться на ее волну, но таким образом, чтоб на сей раз не допустить ни единого срыва, ни единой ошибки.

Я остановилась посреди зала. Налево пойду — домой приеду. Направо пойду — приеду к Веронике. Мне не понадобилось много времени, чтобы решить, куда мне нужно. Я пошла направо.

***

Пока я ехала, в голову беспрестанно лезла всякая ерунда. Вспомнилось некстати, как на Мишиных поминках подвыпивший Штокман спросил меня, зачем я порчу себе жизнь, работая помощником режиссера. «Ведь это же мальчик на побегушках!» — воскликнул он. «Почему мальчик? — удивилась я. — Я же девочка». Он засмеялся: «Нет, девочка на побегушках — это ассистент, а помреж — мальчик». Еще вдруг вспомнилось, как позапрошлым летом я ездила на море с Димой Поликарповым. Две недели мы купались, загорали, веселились, и как-то вечером он ошарашил меня совершенно серьезным предложением руки и сердца. Я гордо отвергла и то и другое, а вот теперь почему-то подумала, что зря. Мы дружили пять лет, и все это время мне казалось, что я влюблена в него. А потом появился тот, второй... А потом — симпатичный поэт из Литературного института. С ним у нас все шло хорошо, пока он не додумался подарить мне колготки. А потом Денис...

Наверное, Дима все же вспомнился мне не просто так. Вокруг меня постоянно бушуют какие-то ненастоящие страсти, придуманная любовь и нелепые отношения. Я соскучилась по искренности. Конечно, мой Петя, Саврасов и Мадам — люди чистые и честные, но мне все равно чего-то не хватает. Да, чего-то не хватает...

Кстати, о Мадам. Когда я позвонила ей вчера и рассказала о своей встрече с Вероникой, она почему-то взволновалась и заставила меня дать слово, что я буду очень осторожна. Я дала. Почему бы не дать? Только в каком смысле мне надо быть осторожной, я не поняла. Вероника уж точно никакой опасности не представляет. Я попробовала объяснить это Мадам, но она и слушать не захотела. Странная она стала, ей-богу. Всегда такая спокойная, даже величественная, а в последнее время словно сама не своя. Может, скрывает от меня что-то важное? Надо будет потом, на досуге, заняться этим вопросом и во всем разобраться...