Смерть президента

— В мире очень сильная вибрация, прямо-таки дрожь… Взорвалась информационная бомба!

— Где же она взорвалась, мать ее за ногу?

— В этом здании… В Доме… А если говорить точнее и откровеннее… Бомба — это ты, Каша.

— И на мне сошелся клином белый свет? — расхохотался Пыёлдин, но как-то надсадно, чувствовалось, что его озадачили слова Цернцица.

— Не смейся, Каша… И в самом деле это так. На тебе сошелся клином белый свет.

— И мы с тобой оказались в эпицентре?

— Не смейся, Каша… Это очень серьезно. Каждый раз, когда события выходят из-под власти денег, когда деньги бессильны что-либо предотвратить, смягчить, убрать… Жизнь становится неуправляемой.

— А управлять можно только с помощью денег?

— Конечно, — ответил Цернциц, не задумываясь. — А если тебе покажется, что вмешались какие-то другие силы, то это говорит только об одном — задействованы другие деньги.

— Теперь я все про тебя знаю… Тебя девушки не любят.

— Это почему же? — с обидой спросил Цернциц. — Почему ты так решил?

— С таким отношением к деньгам… Сам понимаешь.

— Я тебе вот что скажу, Каша… С такими деньгами, как у меня… Так ли уж важно, любят ли они…

— А что важно?

— Важно, как они ко мне относятся.

— А как они относятся?

— С любовью, Каша, с большой любовью.

— Но не любят?

— Это их проблемы.

— Вот и я о том же, — улыбнулся Пыёлдин так, словно одержал важную победу.

— Как бы ты ни относился к девушкам, как бы они к тебе ни относились, — медленно проговорил Цернциц, — как бы ты ни относился к деньгам… Но прибыл ты сюда именно за деньгами. А без денег и девушек у тебя не будет.

— Возможно, — кивнул Пыёлдин. — А мне Анжелика понравилась. И я ей.

— Ты в этом уверен? — усмехнулся Цернциц.

— Да, — ответил Пыёлдин и повторил: — Да, Ванька.

— Ладно, замнем для ясности… Думаешь, я удивился, когда ты отказался взять деньги в сейфе? Ничуть. Передо мной возник только один вопрос — в какую сторону тебя занесет дальше?

— И куда же меня занесло?

— Это ты скажи, куда тебя несет со страшной силой… В эти минуты, Каша, все человечество думает, спорит, говорит только о тебе. Забыты президенты и порнозвезды, маньяки и красавицы, забыты войны, перевороты, казни, террористические и прочие акты… Только ты сейчас на уме у планеты.

— Это ж надо! — воскликнул Пыёлдин восхищенно, но прозвучала в его возгласе озабоченность, тревога.

— Это опасно, Каша.

— Почему?

— Страшное сосредоточение мыслей. Обо мне тоже говорят, я тоже оказался в центре внимания… Я это очень остро ощущаю, прямо озноб по коже… Я чую, что…

— Шкурой?

— Шкурой, Каша, шкурой.

— И что с нами может быть?

— Все. Все без исключения. Что бы ни пришло тебе в голову, какая бы блажь ни соскочила с языка, заранее говорю — и это возможно.

— На нас могут сбросить атомную бомбу? — предположил Пыёлдин самое несусветное.

— Запросто! — не задумываясь, ответил Цернциц.

* * *

По длинному коридору торопясь шли, почти бежали трусцой, Собакарь, Кукурузо и Бельниц. Даже издали в их походке угадывалось усердие. Они старались обогнать друг друга, каждый хотел первым сообщить нечто важное и заслужить поощрение, в чем бы оно ни заключалось — кивок, улыбка, а то и ласковый такой, благодарственный мат. Да-да, выматерить подчиненного при свидетелях — это значит поощрить его, как бы ненадолго уравняться с ним на безбрежных просторах субординации.

Насколько все-таки темным был Пыёлдин по части управления людьми! Не знал он и не предполагал даже, что человечество разработало не только изощренные способы руководства людьми, но еще более тонкие формы подчинения. И человек, который не изучил досконально подчинение, не развил его в соответствии с собственной внешностью, своими способностями, слабостями и достоинствами, никогда не получит право управлять ближними.

Троица, торопящаяся навстречу Пыёлдину и Цернцицу, прекрасно владела как первыми приемами — по управлению, так и вторыми — по подчинению. И теперь то невероятное положение, в котором они оказались, потребовало от них проявить свое мастерство во всем великолепии.

— Куда они торопятся? — обеспокоенно спросил Пыёлдин. — Может, случилось чего?

— Доложить желают, засвидетельствовать почтение, — улыбнулся Цернциц.

— А что доложить-то?

— Что все в порядке, — Цернциц отошел в сторону, давая возможность троице подойти к Пыёлдину. Прислонившись спиной к стене, он усмешливо поглядывал на всех, и была в его взгляде бесконечная снисходительность.

Да, жилье создает человека точно так же, как и его окружение, образование, доход, способ, которым он этот доход получает. Известно, что в коммуналках произрастают люди мелочные, скандальные, какие-то затаенно-пакостливые. В хрущевских домах обитают особи с чрезвычайным самолюбием, если не сказать тщеславием — коврово-хрустальное благополучие на тридцати квадратных метрах дает им такое право. А вот обладатели собственных домов на шести сотках земли практичны, усмешливы и чрезвычайно проницательны — в бытовом, кухонном смысле слова. Знание цен на кирпич, песок, доски, щебень дает им странную уверенность в том, что они вообще всему на свете знают цену, даже самым трепетным и потаенным движениям души человеческой. Разговаривать с ними чрезвычайно интересно и поучительно, если, конечно, не придавать значения тому, что они говорят, а говорят они охотно, много и очень убедительно. Как им кажется…

Тот же Цернциц.

Он сильно изменился с тех пор, когда вместе с Пыёлдиным сидел на железнодорожной насыпи недалеко от станции Игрень и делил с ним единственное яйцо, украденное в станционном буфете, — яйцо сварили до каменной твердости, желток его был фиолетов и рассыпчат, а толстая скорлупа отваливалась ломко и хрупко…

Так вот, стеклянный кристалл Дома, который Цернциц воздвиг на месте городской свалки, немедленно взялся его перевоспитывать и за короткое время добился потрясающих успехов. Уже через несколько недель Цернциц сделался величавым, может быть, даже величественным, в его словах, в походке, во взгляде появилось усталое добродушие. Да, и печаль, в нем появилось много печали от несовершенств мира и несовершенств каждого отдельного человека. Он перестал настаивать на своем, не повторял дважды ни просьб, ни приказов, на все услышанное, будь то указ президента или треп безвременно погибшего Стыця, лишь смиренно кивал головой и неизменно, последовательно, с нечеловеческим упорством поступал по-своему. Цернциц уже не напоминал людям об их промашках и упущениях, но и не забывал о них, становясь еще более печальным, снисходительным и твердым.

Таким его сделал Дом.

— Аркадий Константинович! — пропищал Собакарь, колыхаясь овальным задом, который производил особенно сильное впечатление при маленьких, пронзительных чертах лица, хотя щеки при этом были достаточно обильными. — Вы не представляете, что произошло…

— Все он представляет! — перебил начальник гарнизона Кукурузо, такой сухой и жилистый, будто всю жизнь питался еловыми шишками.

— Попытка изнасилования! — выкрикнул двойник президента. Несмотря на то, что он заметно поотстал от своих более шустрых конкурентов, Бельниц сумел первым доложить о главном — о том, что жизнь продолжается даже среди заложников и ничто не может остановить их в стремлении возобладать ближним.

— Что?! — гневно спросил Пыёлдин, почувствовав в сообщении личное оскорбление — будто во вверенном ему коллективе начались беспорядки и правонарушения.

— Да, Аркадий Константинович, да! — горестно повторил Бельниц, подтвердив искреннюю готовность служить усердно и преданно. — Один из «новых русских»… Бевз его фамилия…

— Дерьмо! — обронил Цернциц.

— В каком смысле? — повернулся к нему Пыёлдин.

— В прямом. Впрочем, — Цернциц помолчал, — дерьмо он во всех смыслах слова… И в прямом — тоже. Его отвратный запах я чувствую, еще когда он на первом этаже, еще когда только подъезжает к Дому.