Смерть президента

В окно ярко и беспощадно било полуденное солнце. Из этих слепящих лучей и свалился сверху, с какого-то там заоблачного этажа труп, у которого вместо головы была такая неприятная, такая некрасивая каша, что у нормальных людей не вызывала ничего, кроме содрогания и отвращения.

— Кто это был? — спросил Пыёлдин, обращаясь к корреспондентам. Он уселся между Цернцицем и Анжеликой и требовательно посмотрел в зал.

Как выяснилось, никто погибшего не знал.

— Вот видите… А я мог и промахнуться.

— Не мог, — как бы про себя негромко проговорил Цернциц.

Произошло нечто странное — кошмарное зрелище, которое корреспонденты подробно, вплоть до обтянутого тесноватыми штанами посибеевского зада, засняли на пленку, ни на кого не произвело большого впечатления. Если кто и был опечален происшедшим, то только те, кого забрызгало горячей непутевой кровью тайного агента. Гораздо больше все были раздражены этой помехой, не позволившей своевременно начать пресс-конференцию, — в редакциях ждали сообщений из захваченного террористами Дома.

Цернциц взял на себя роль распорядителя, и если кто желал о чем-то спросить господина террориста, то именно к Цернцицу тянулась его умоляющая рука, а тот великодушно кивал, позволяя подняться с места и задать вопрос.

— Ваша цель? — с заметной истеричностью выкрикнул долговязый корреспондент. — Зачем вы захватили все эти банки?

— Для куражу, — улыбнулся Пыёлдин.

— Простите? Не понял?

— Кураж, — повторил Пыёлдин, посерьезнев. — Слово такое.

— Он не знает, что это такое, — негромко проговорил Цернциц. — Ни куражу не знает, ни слова такого. Ничего ты ему не объяснишь. Произнеси слово «деньги» — он сразу все поймет, зауважает тебя и напишет что-нибудь приятное.

— Деньги, — послушно сказал Пыёлдин.

— Сколько? — раздалось сразу несколько обрадованных голосов. — Сколько вы хотите денег?

— Миллион долларов.

— На всех?

— На каждого.

— А сколько вас?

— Двенадцать… Было.

— У вас потери? — задохнулся от восторга корреспондент от Билла-Шмилла, который всегда радовался потерям, где бы они ни случались.

— У нас нет потерь, — поправил Пыёлдин раздраженно. — У нас прибавление. Нас стало больше. И становится больше с каждым часом.

— Вы плодитесь? — тонко улыбнулся билл-шмилловец.

— Плодятся крысы! — сорвался Пыёлдин. — А у нас появляются единомышленники среди заложников. И они готовы отстаивать наше дело с оружием в руках.

— И много их?

— Ванька, — повернулся Пыёлдин к Цернцицу. — Сколько в нашей добровольной дружине? Сколько заложников готовы вступить в борьбу и погибнуть на наших баррикадах?

— Что-то уже около сотни.

— Сто человек? — ужаснулась толпа корреспондентов.

— На этот час, — уточнил Пыёлдин. — К вечеру их будет гораздо больше.

— И вы намерены их вооружить?

— Конечно.

— И вы не опасаетесь, что оружие может быть повернуто против вас?

— Это надежные люди, до конца преданные нам и всегда готовые вступить в бой.

— Как же вам удалось так быстро из заложников сделать террористов?

— А мы ничего с ними и не делали, — усмехнулся Пыёлдин. — В этом не было надобности.

— Как вас понимать? — продолжал допытываться настырный посланник Билла-Шмилла.

— Сядь, Каша, я ему отвечу, — поднялся Цернциц. — Не было никакой надобности что-либо предпринимать по отношению к заложникам, чтобы сделать из них террористов. Достаточно было того, что они пожили здесь несколько суток. И их жизненные убеждения изменились.

— С вашего позволения, я вам не верю.

— Могу поспорить на любую сумму, — усмехнулся Цернциц. — Если вы останетесь здесь на три дня, то на четвертый потребуете автомат, чтобы стать у окна и стрелять по штурмующим, когда таковые появятся.

— Ни за что!

— Спорим? — Цернциц протянул руку в зал. — Ваше состояние, наверно, не меньше миллиона. За три дня вы его удвоите, если, конечно, выиграете спор.

— Вы мне это гарантируете?

— Я обещаю вам одно… Если через три дня вы не присоединитесь к террористам, выплачу миллион.

— Я должен подумать.

— Думайте… Люди думают, что-нибудь придумают, а вы начнете думать, из раздумий не выходите.

— Вы хотите меня обидеть?

— На фига ты кому нужен со своими обидами! — не выдержал Пыёлдин. — Шутка это была. Шутка.

— Вы хотите сказать…

— Заткнись. Вопросы у кого-нибудь есть?

— Не могли бы вы показать хотя бы одного заложника, который стал террористом?

— Анжелика, встань. Он хочет на тебя посмотреть.

Анжелика поднялась, горделивым движением откинула назад прекрасные свои волосы с золотистым оттенком и спокойно посмотрела в глаза сотне объективов. Потрясенная журналистская братия подавленно молчала, пауза затягивалась, и только бездушная техника продолжала свое дело, наматывая на валики сотни метров пленки с изображением Анжелики. Когда она улыбнулась, то корреспонденты, которые к этому моменту успели сбросить колдовское очарование красавицы, снова впали в оцепенение. Со спокойствием и величавостью красоток Боттичелли, Анжелика сняла с Пыёлдина автомат и повесила его себе на грудь.

— Он стреляет сам по себе, — сказала она с извиняющейся улыбкой. — Когда возникает опасность для его хозяина… В чем бы эта опасность ни заключалась… Угроза жизни, угроза здоровью, угроза самолюбию… Да-да, он стреляет даже в ответ на грубое слово… Так что вы уж, пожалуйста, имейте в виду.

— Что нам надо иметь в виду? — спросил бородатый и какой-то весь радостно взвинченный корреспондент.

— Вам надо вести себя осторожно, — сказала Анжелика и одарила всех улыбкой первой красавицы планеты, чем снова повергла толпу корреспондентов в полуобморочное состояние.

— Мировое общественное мнение возмущено, — начал было долговязый представитель Билла-Шмилла, но закончить свой вопрос он не успел.

— Чем? — спросил Цернциц.

Этим невинным вопросом-уточнением, заданным тихим голосом, он как бы присоединился к террористам, высказал солидарность с Пыёлдиным и его кровавой бандой. И, бросив простенькое свое словечко, Цернциц опять скосил печальный взор в сторону Анжелики. Правда, между ними сидел Пыёлдин, но Цернцицу хватило того, что он увидел, как из-за груди его подельника выступают острые, напряженные, вызывающе открытые груди красавицы. Закрыв глаза, он обессиленно откинулся на спинку стула.

— Могу сказать, — заговорил долговязый детина. Говорил он почти на чистом русском языке, из чего можно было заключить, что в стране он давно, разрушительную работу проделал большую и успешную, что останавливаться на достигнутом не собирается. — Нарушены права человека! Вы держите в ужасающих условиях тысячу человек, подвергая их ежеминутной опасности! Внизу, на первом этаже, я видел гору трупов…

— Права трупов тоже нарушены? — спросил Пыёлдин, широко улыбаясь.

— Я признаю, что вы очень остроумны, но мне все-таки хотелось бы получить внятный ответ.