Смерть ростовщика

— У меня много дела, некогда мне заказывать чай! Приходите как-нибудь, когда у меня будет работы поменьше, я угощу вас чаем с сахаром. А сейчас уходите, чтобы я не спутал своих расчетов.

— Так дайте мне вексель, и я пойду!

— Какой вексель? Заберите свои четыре тысячи, они мне не нужны. Ни денег я у вас не возьму, ни векселя вам не дам!

— Так верните же мне мои девяносто шесть тысяч. Я же вам их только что дал!

— Не валяйте дурака, дядюшка Кори! У меня нет времени, идите, я должен работать!

— Я понимаю — вы шутите! Но хоть это и шутка, а у меня сердце готово разорваться. Давайте скорее деньги или вексель!

— Довольно притворяться сумасшедшим, Кори! Сейчас же уходите отсюда! — закричал Мирзо, встав с места и подтолкнув Кори Ишкамбу к двери. — Сумасшедшим место в доме ишана Убони [22] , а не в торговой конторе!

— Ой, пропал я! — завопил Кори Ишкамба и заплакал, как ребенок, у которого отняли игрушку.

Мирзо позвал слуг и приказал им вывести «этого безумца». Слуги пробовали его вытолкать, но он не хотел идти. Стали тащить — он бросился на землю.

22

Ишаны Убони — ишанский род, представители которого жили в Бухаре, занимаясь «лечением» душевнобольных людей путем чтения молитв и заклинаний.

— Как я уйду, если моя душа осталась здесь! Разве может идти тело без души! — кричал он.

Это окончательно убедило слуг в том, что он действительно сумасшедший. Они схватили его за руки и за ноги и выволокли, как мертвое тело, за ворота.

Будто собака, которую хозяин выгнал из дому, Кори Ишкамба не отходил от дверей. С криком и плачем пытался он ворваться во двор, но сильный привратник гнал его обратно.

Когда Кори Ишкамба убедился наконец, что не сможет попасть в контору, он сорвал с головы чалму и повесил ее на шею, как это делают люди, дошедшие до предела отчаяния.

— Что это за бесправие! Ой, ой, ой! Увы, мусульманской веры больше не стало! — Вопя так, он побежал к Арку, где находились высшие правительственные учреждения и дворец эмира.

Всякий, кто видел его, не сомневался, что ростовщик сошел с ума.

В то время эмира во дворце не было, он уехал в Россию. В Арке вместо него оставались кази-калон и кушбеги, которые в его отсутствие сообща управляли государством.

Кори Ишкамба побежал прямо к ним, бросился на землю, с плачем рассказал, что произошло, и просил их отнять его деньги у бессовестного Мирзо Абдуллы.

— У меня нет детей, нет у меня и других наследников, кроме двух жен. Если они переживут меня, то получат четвертую часть моего состояния, а все остальное попадет в казну. Прикажите — я и женам своим дам развод, все мое имущество тогда наследует казна! Примите это во внимание, вы, блюстители законов благородного шариата, заместители их высокого величества эмира, считайте мои деньги деньгами его величества, взыщите их с этого безбожника, верните их мне, заставьте за себя бога молить!

Но кази-калон и кушбеги только посмеялись над Кори Ишкамбой. Так как хозяин Абдуллы занимал несравненно более высокое положение, чем Кори Ишкамба, они не приняли никаких мер и только сказали:

— Ваш иск — это не обычный иск, который мы могли бы разобрать. У вас, богачей, есть свой старшина, есть у вас корпорация^{36}, куда входят и малые и большие. Все ваши взаимоотношения оформляются теперь векселями. Зачем мы будем причинять головную боль уважаемому человеку, возбуждать дело против его служащего, без ведома старшины. Вы ведь и документа никакого не можете предъявить!

Кори Ишкамба кричал и метался, как буйнопомешанный, отказывался уйти из Арка до тех пор, пока начальник дворцовой стражи не приказал выкинуть его на улицу.

По пути к дому каждому встречному — безразлично, будь то человек знакомый или вовсе ему не известный, — Кори Ишкамба рассказывал о своем горе и спрашивал, что делать.

Слушатели пытались его утешить:

— Ладно уж, дядюшка Кори, стоит ли так горевать! Деньги ваши все равно были нечистые. Дурная вода, как говорится, ушла в ров! Вот и ваши деньги попали, куда им следует.

Когда Кори Ишкамба слышал такие «утешения», его страдания увеличивались, он начинал ругать своего «утешителя» и вопил так, будто ему лили соленую воду на обожженное место. Он искал нового слушателя, но сочувствия не встречал ни у кого. Люди над ним только смеялись.

В те дни и я встретил Кори Ишкамбу. Преградив мне дорогу, он и мне принялся рассказывать о своем горе и стал просить у меня совета. Я хоть и знал его историю от других, но сделал вид, что слышу ее впервые. Выразив ему соболезнование, я сказал:

— Какой совет можем дать и что понимаем в таком крупном деле мы, маленькие люди? Идите к правителям, к городским старшинам.

— Э, пусть будут прокляты старшины, пусть сгорят их дома, пусть умрут их дети — они не захотели меня даже выслушать! — ответил он и долго еще сыпал ругательства и проклятия в адрес отцов города.

Эти проклятия напомнили мне случай с одной сумасшедшей старухой.

В квартале Гавкушон города Бухары, неподалеку от мечети Ходжа, на берегу главного городского канала всегда сидели нищие и бездомные. Среди них можно было видеть сумасшедшую, известную бухарцам по именем Госпожа-десятник.

Уличные мальчишки часто дразнили несчастную старуху. Они обсыпали ее пылью, стаскивали с нее дырявые кожаные калоши или рваную паранджу, срывали у нее с головы платок, бросали его в воду и проделывали другие жестокие шалости.

Госпожа-десятник швыряла в мальчишек камнями, осыпала ругательствами и проклятиями, но это их еще больше раззадоривало.

Однажды, когда я сидел на солнышке у моста Пушаймон перед мечетью Ходжа, ребята окружили Госпожу-десятник. Она металась среди них простоволосая и босая. Ей удавалось отогнать некоторых озорников. Но сзади подбегали другие и так сильно дергали ее за платье, что она падала на спину. Не успевала она подняться и повернуться, чтобы прогнать их, как дети дергали ее с другой стороны, и она падала снова.

Наконец бедная Госпожа-десятник выбилась из сил. Набрав в подол камней, она села на землю, привалившись к стене мечети. Громко проклиная сорванцов, она швыряла в них камни и комья земли.

Тут со стороны квартала Почокуль-ходжи появилось несколько известных бухарских богатеев. Среди них были и муллы из высшего духовенства.

Вероятно, они возвращались с какого-нибудь пира, так как были в лучших своих одеждах. Поверх нижних халатов из цветастого сатина на них были надеты парадные, отороченные широкой тесьмой халаты из лучших каршинских и гиссарских шелков. На головах — тончайшие белые чалмы, намотанные на атласные или парчовые высокие тюбетейки; обуты знатные горожане были в лакированные сапожки и такие же калоши.