Смерть святого Савы

– Ну да, он все видит перевернутым, он думает справа налево! – воскликнула девушка и побежала еще раз, кто знает который, к дому на углу и загляделась на гравюру с дамой, собачкой и роялем.

Там была нотная тетрадь, однако запись на ней, здесь, в Варшаве, можно было прочесть, что ни ее отцу, ни ей в Белграде не удавалось. Все оказалось очень просто: художник записал ноты в обратном порядке, а поскольку память Владислава Домбровича все переворачивала и видела наоборот, девушка легко прочитала варшавскую запись. Это был полонез Шопена, девушка его насвистала, а когда закончила, поняла вдруг, что она одна в чужом городе. Она стояла перед каким-то незнакомым домом со странным окном вроде сундука, комнатами со стенами кричащего цвета, резными деревянными украшениями, с четырьмя разными ступеньками, холодными как лед.

– Что я здесь делаю? – спросила она себя и оглянулась. Позади нее стоял худой симпатичный человек.

– Я Домбрович, – сказал он, протягивая ей руку.

– Пошел ты к черту! – отрезала она ошеломленному незнакомцу, поспешила на вокзал и тут же уехала в Белград.

Аксеаносилас

1

Известно, что у монастыря Жича в Сербии есть имя и прозвище. Имя он получил, когда однажды ночью молния над этим местом вычертила слово «Жича». Прозвище «семивратная» произошло оттого, что в монастыре прорублено семь дверей. Дело в том, что когда короновался какой-нибудь сербский государь, начиная со Стефана Первовенчанного [5] и его восхождения на престол в 1196 году, при каждой коронации в монастыре прорубали новую дверь, а вслед за ними и семь ворот Белграда. Прошло время, все это забылось, и когда один французский византолог и историк искусства начал отыскивать причины, он получил от монахинь Жичи следующее объяснение.

5

Стефан Первовенчанный (?-1227) – великий жупан Сербии с 1196 г., король с 1217 г.

Дверь – то же самое, что имя.

Не нужно думать, что ее прорубали потому, что новые правители были заносчивее прежних и не хотели входить по случаю коронации в те же ворота, что и их предшественники. Такая мысль была им чужда. Просто они следовали другому, более древнему обычаю, а именно – мертвеца нельзя выносить из дома через ту дверь, которой пользуются и живые. Поэтому в старых домах для каждого покойника делали новую дверь.

– Но ведь речь идет о восхождении и коронации, а не о выносе мертвых, – заметил француз.

– Все зависит от того, откуда смотреть, – ответили монахини. – Если считать церковь домом, а коронацию торжественным действом, тогда все будет так, как вы говорите. Но если взглянуть на вещи с другой стороны и увидеть в мире дом, а в храме вселенную, тогда станет ясно, что коронация в храме означает выход из этого мира во вселенную, а не вход в дом. Если же решение идти под корону вы поймете как служение, как необходимость оставить свой дом и свое имя, на смену которому придет новое, королевское, а не как принятие почести, вы будете близки к тому, во что веровали древние короли, открывая каждый свою дверь в церкви и чувствуя, что их мирская жизнь с коронацией закончилась…

Ученые утверждают, что и сейчас космонавты выходят в космос каждый через свой «проход», оставляя в магнитной оболочке Земли собственную «дыру».

Что было, то было, в Жиче и сегодня можно увидеть следы древних дверей. Их число трудно установить, потому что количество дверей снаружи не соответствует их количеству внутри. Это произошло из-за того, что один из Неманичей [6] не захотел входить через собственную новую дверь. Из сказанного понятно, что причина тому не в его скромности, а напротив, в гордыне. Когда в день коронации, полный решимости войти через чужой вход, он прибыл в Жичу и отворил первую дверь, через которую некогда вступил в храм его отец, он очутился в замурованной монашеской келье с земляным полом, из которой к алтарю и месту коронации попасть было невозможно. Королю со свитой пришлось вернуться. Он приказал отпереть другую дверь, дверь своего деда, и снова попробовал войти внутрь, но она вела к лестнице в подвал, полный воды. Государь в третий раз вернулся назад и попытал счастья с третьей дверью, которую когда-то давно прорубили для его прадеда. Здесь в конце длинного коридора не было ничего, кроме светового колодца и других запертых дверей. Король приказал сбить замки и вышел наружу с намерением вернуться к главному входу, где его с нетерпением ожидала толпа народа. Король и его свита двинулись назад, но никак не могли попасть куда хотели. Место, где они оказались, было совершенно незнакомым, ветер там был сильнее коня, церковная стена чем дальше, тем выше, окон все меньше и меньше, двери отсутствовали. Они снова и снова ходили по кругу, и в народе верят, что это будет продолжаться вечно.

6

Неманичи – королевская династия в Сербии со второй половины XII в. по 1371 г.

Случай с некоронованным Неманичем хранится с тех пор в строжайшей тайне, имя его нельзя забыть, но нельзя ни записать, ни прочитать, и существуют особые ответственные за него люди: два ключника и два заложника.

Дело в том, что у семи дверей Жичи есть семь ключников, и они из поколения в поколение исполняют свою должность и соблюдают завет, передавая ключи наследникам. Если хорошо поискать, то и сегодня, наверное, можно найти в старых семьях большие ключи, назначение которых забыто. Тот безвестный Неманич, который не сумел короноваться и имя которого стало тайной престола, как и остальные государи, имел своих ключников, хотя своей двери у него не было. Вместо дверей ключники должны были хранить его имя. Эти ключники являлись лицами, облеченными крайним доверием. Ибо имя, которое знали только они и передавали молодым как ключ от несуществующей двери, при каждой перемене на престоле действительно становилось одним из ключей власти и из государственных соображений не разглашалось. По этой причине режим сохранения тайны был очень строгим. Ключники носили в ушах колокольчики вместо сережек, чтобы не слышать ничего, кроме того, что нужно, а на языке – кольцо, чтобы не проговориться. Они взнуздывали коней плетью, держали за спиной правой рукой левую за локоть, и отцы веками пугали своих детей, что их однажды схватят на улице люди с колокольчиками в ушах, которых народ сторонится как зачумленных, вставят им кольцо в язык и доверят имя, тяжелое, как река Ибар. Имя, от которого пропадает сон и ум и которое следует хранить всю жизнь, как свечу от ветра, и не забывать, и ни в коем случае не написать и не прочитать, если, по несчастью, оно где-то записано. Поэтому на должность ключников всегда выбирали неграмотных, которые и впредь должны были остаться таковыми; тех, кто считает на пальцах и скрепляет договор при помощи рыбацких узлов, а не букв. Таким образом, опасность того, что имя будет разглашено устно, не грозила, ибо язык у ключников был окольцован, а на письме они его передать не могли, так как не умели писать. Между тем власти гораздо больше боялись того, что запретное имя запишут и прочтут, чем того, что его откроют устным путем. Записавшего имя сочли бы великим преступником против безопасности государства, а того, кто, на беду, имя прочитал бы, – его главным соучастником, в той же мере виновным и заслуживающим такого же наказания. Чтобы имя не записали и не распространили дальше, к двум ключникам были постоянно приставлены два заложника, которые запретное имя не знали. Один отвечал головой за то, что никто из современников нигде не запишет и не прочтет тайное имя, другой – за то, что это не случится и в будущем.

2

Около 1379 года, гласит легенда из Жичи, жил в монастыре на сыре с орехами один из ученейших монахов того времени, Евтимий Спан. Безбородый и безусый, о чем говорило его имя [7] , он не смел ночевать внутри монастыря, а жил в отдельной келье рядом с кладовой и монастырским постоялым двором. Людей, подобных ему, порой считали бесполыми и давали им особое имя. Этот монах носил прозвище Онао, составленное из трех местоимений – мужского рода («он»), женского («она») и среднего («оно»). Он писал иконы, причем пользовался красками из глины, смешанной со слюной, ибо ничего растительного или животного происхождения употреблять не желал.

7

От – содержащий все в порядке, благоустраивающий (греч.).

– Если бы Спаситель захотел соединиться с цветком или животным, а не с человеком, Он так бы и сделал, – объяснял Спан свой способ рисования. – Какое же мы имеем право Его природу смешивать с травой и скотом?

Монах переписывал святые книги, сочинял литургические песнопения и рассуждал в своих сочинениях о необратимости времени. Он считал, что не существует способа, позволяющего вернуться во времени от следствия к причине, потому что более совершенные творения не могут свестись к несовершенному облику. А поскольку все доказательства лежат на пути от следствия к причине, ничего на свете доказать нельзя – твердил Онао. Он не боялся ни человека, ни события, ни холода, ни жары, а страшился определенного времени суток – когда ночь умывается светом. Он боялся рассвета.

Однажды после службы Евтимий Спан сидел возле окна и смотрел на Столовую гору. Он грел босые ноги, поставив их на спину собаке. Он рассматривал отдаленные вершины и ясно видел, что на различной высоте на Столовой горе разное время суток, как вдруг в соседнем помещении послышался необычный шум.

Из-за двери было слышно, как тащат огромный стол, расставляют и двигают деревянные скамьи, задевая за стены и царапая пол. Монах встал, отворил дверь и растерялся: перед ним была крохотная келья в три локтя шириной, а длиной и того меньше. Там не поместилась бы и ее собственная дверь. Посреди стоял стул, пустой и весь в паутине, а на паутине сидел черт. Увидев его, монах вспомнил высказывание: «Остерегайся того, кто носит хвост спереди, – это сатана!»

Он плюнул вверх, но это ему не помогло. Черт встал, взял его, как невесту, за руку, отвел в комнату и расстегнул на нем одежду. Спереди из штанов извлек огромный волосатый хвост и для начала хорошенько отхлестал им монаха по голому телу. Потом этим же хвостом черт его оплодотворил, держа за уши, и оставил в забытье на полу кельи. Монаха нашел пес и вернул в сознание, облизав ему лицо.

* * *

На следующий день на рассвете в келью вошли люди с колокольчиками в ушах. Монах обмер от страха.

«Неужели уже знают?» – спрашивал он себя изумленно. Уверенный, что им известно, как черт поимел его, он трясся так, что в рясе у него звенели ключи.

Дождь плевал в лицо, когда его вели во двор, а ветер мог бы порвать рубаху. Монаха ввели в такой длинный зал, что слово, сказанное на одном его конце, забылось бы, пока достигло бы другого. Вдоль зала протянулся такой же длинный стол, уставленный блюдами с рыбой и фруктами, а за столом сидели два человека. Изо рта у них высовывались языки, и они пристально глядели на приведенного. Перед ними на столе лежала рубашка, на ней – тетрадь, обернутая в красный сафьян.