Смерть титана. В.И. Ленин

Я знал, сколь полезно прямое и заинтересованное общение, и понимал, что эти встречи мне многое могут дать. Я тогда только не знал, что вслед за мной за рубеж летели письма агентам охранки. Определенно, царское правительство хорошо знало кадры революционеров. При первом же после революции разборе архивов всплыл замечательный циркуляр, который департамент полиции переслал господину, руководившему иностранной агентурой. «По имеющимся в департаменте полиции сведениям…Ульянов занимается социал-демократической пропагандой среди петербургских рабочих кружков, и цель его поездки за границу заключается в приискании способов к водворению в империю революционной литературы и устройства сношений рабочих кружков с заграничными эмигрантами. Сообщая о сем, прошу Вас учредить за деятельностью и заграничными сношениями Владимира Ульянова тщательное наблюдение».

Очень жаль, что этому санкционированному «наблюдению» не хватило тщательности. Память человека избирательна и слаба, я многого не помню из бытовых разговоров, да порой и теоретических, и поэтому не доверяю тем мемуаристам, которые с точностью стенографов приводят в своих мемориях огромные диалоги и высказывания, претендующие на документальность. Но вот если бы при моем разговоре с Полем и Лаурой Лафаргами в Перре, куда я отправился для встречи с ними, присутствовал стенограф, хотя бы из полицейского департамента! Как много бы сохранилось в царских архивах от этих моих встреч, какие бы остались интеллектуальные подробности! Впрочем, многое можно нафантазировать, зная логику моих интересов и интересов моего собеседника.

Лафарг, конечно, интересовался бы распространением марксизма в России, рабочими кружками, темами обсуждений в этих кружках. Я мог ответить, что в кружках с рабочими мы обычно говорим о текущих событиях, а в кружках более высокого уровня изучаем произведения Маркса.

— И они читают Маркса?! — мог воскликнуть Лафарг.

— Да, читают.

— И понимают?

— Понимают, — мог ответить я, потому что молодость — это пора огромной самоуверенности, ясности и ощущения, что все в этом мире очень определенно и правдоподобно.

— Ну, в этом-то вы ошибаетесь, — наверняка возразил мне в тот момент Лафарг. — Они ничего не понимают. У нас Маркса после 20 лет социалистического движения никто не понимает.

Я и сам всю жизнь разбирался с Марксовым учением. Особенность его заключается в том, что понять социальную его суть можно, лишь усвоив законы капиталистической экономики. И поэтому соображение Лафарга, которому в свое время собственный тесть и его друг Энгельс делали много критических замечаний, было наверное справедливым, хотя и обидным.

Здесь уместно говорить и о многом другом. О моих, например, впечатлениях от Франции, от Парижа. Мне очень понравился Зоологический сад, в котором неизбежно возникало ощущение кругосветного путешествия. Незабываемой оказалась сама атмосфера этого города первой Коммуны. Кто бы мог думать, что впоследствии он станет для меня таким хорошо знакомым! Впечатлило и то, что совсем недавно в Париже прошел Международный конгресс горнорабочих, и делегаты приняли резолюцию с требованием восьмичасового рабочего дня! Организованный рабочий класс и очень серьезно поставленные цели. Как далеко еще до этого было России и как значительно Россия потом опередила Европу! Но обо всем об этом как-нибудь потом. И последнее. В отличие от Германии с ее классическим немецким языком, который я много и упорно учил, я легко понимал здесь французский язык, который знал, как мне казалось, значительно хуже.

Я уже заметил, что в этой главе своих воспоминаний невольно пытаюсь отдалить описание своей первой встречи с Плехановым в Женеве. Я хожу вокруг да около, что мне не очень свойственно, привожу различные косвенные свидетельства и несущественные подробности и боюсь тронуть эту свою рану жизни. А впрочем, таких ран у меня не одна. Юлий Мартов, Павел Аксельрод, Петр Струве, тот же Плеханов, Вера Засулич — все это люди, которыми я в тот или иной период своей жизни увлекался и с которыми потом приходилось расставаться. Даже провокатор и предатель Малиновский, представлявший фракцию большевиков в IV Государственной думе. И как долго, вопреки фактам, я держался за эти свои привязанности. Но и это понятно. В реальной политике невозможно не ошибаться, потому что необходимо действовать, необходимо на кого-то надеяться, а не только выжидать.

Я помню двух Плехановых: одного, с которым мы делали газету «Искру», создавшую партию, и другого, который уже через несколько лет на II съезде оказался у истоков меньшевизма, а следовательно, моим политическим противником.

К моменту нашей встречи мне было 25 лет, а Плеханову около 40. Он уже отчетливо сознавал свою неразрывную связь с историей нашего Отечества и свое значение в ней. Каждый русский, приезжающий в Женеву, считал необходимым для себя приобщиться к этой живой достопримечательности. Задать вопрос, покрасоваться самому, чтобы, вернувшись, рассказать, что видел самого Плеханова. Встречи эти происходили или за кружкой пива в кафе Ландольта, где постоянно собиралась русская революционно настроенная молодежь и неизменно сидел какой-нибудь «революционер», получающий зарплату из закромов российской либо швейцарской полиции, или на квартире на улице Кандоль — после многих лет эмигрантских мытарств семейство Плехановых наконец-то обосновалось капитально, и у мэтра появился даже собственный рабочий кабинет. По стенам — книжные полки и маленький шкафчик, в котором хранились рукописи. Эти рукописи, работа пером да врачебная деятельность его жены Розалии Марковны — кабинет для приема пациентов здесь же, в квартире, — кормили семью.

Не следует думать, что люди, известность которых часто перешагивала европейские пределы, были такими уж недоступными. В это же время Плеханов встречался с 20-летним Луначарским, который получал образование в Цюрихе, его навещал и учившийся тогда в Германии 16-летний Евно Азеф, позже ставший провокатором и доносчиком. Встреча со мной для Плеханова первоначально была почти лишь встречей с одним из любопытствующие русских. И таких, повторяю, заезжало к нему немало. Понятно, почему этот крупный деятель, замечательный политический писатель и революционер, старался встречаться с людьми, а особенно с молодежью из России: ему нужна была подпитка, нужно было не из газет и книг знать, что в России происходит, необходимы были контакты с родиной.

С другой стороны, деятельность и группы «Освобождение труда», и созданного по инициативе этой группы «Союза русских социал-демократов за границей» обессмысливалась без этих самых тесных контактов, без попыток объединить усилия с революционерами в России. И тем не менее, повторяю, первоначально я для Плеханова был лишь одним из многих визитеров «с той стороны», желающих познакомиться со знаменитым соотечественником. Интерес представляла разве только фамилия: а не брат ли того самого Ульянова?

Первая встреча скорее не удалась. Знаменитому человеку, в библиотеке которого хранился третий том Марксова «Капитала» с надписью «Товарищу по борьбе — Плеханову. Ф. Энгельс. Лондон. 2.12.1894», я скромно передал выпущенную на гектографе брошюру «Что такое «друзья народа» и как они воюют против социал-демократов?», а также вполне легально изданный в столице сборничек, в котором были напечатаны две статьи самого Плеханова и моя ранняя статья «Экономическое содержание народничества и критика его в книге г. Струве». Я самонадеянно полагал, что эти работы вполне меня будут характеризовать.

Как Плеханов отнесся к моим первым опусам? Я сразу почувствовал, что мы очень разные люди. Для него огромное значение имела форма. Он за уши вытянул себя в люди из своей семьи, хотя и дворянской, но все же с меньшими культурными запросами, чем наша, ульяновская, и поэтому внешний лоск, изысканность формы, ее аристократичность при вполне социально наполненном содержании играли для него огромную роль. Ему важен был еще и процесс, для меня имел значение только результат.

Отношение Плеханова ко мне как к писателю и общественному публицисту я почувствовал сразу, но узнал об этом лишь позднее. «Это не написано, как говорят французы. Это не литературное произведение, это ни на что не похоже» — так он отозвался о моих работах в разговорах с одним довольно близким мне по юности человеком, А. Н. Потресовым. Сын артиллерийского офицера, тот был лишь на год старше меня. Для Плеханова в то время я был энергичным молодым человеком и организатором, пришедшим в революционный процесс.