Смерть титана. В.И. Ленин

Драматическая форма, в которую вылился конфликт, впечатление, какое производил он на петербургский пролетариат, толкали молодую организацию немедленно вмешаться. Но связей никаких с фабрикой не было. Фабрика не работала, где искать очевидцев и участниц событий, неизвестно, а было так соблазнительно написать актуальный «листок».

На такое я мог пойти только в молодые годы! Мы вместе с М. А. Сильвиным засели в какой-то близкий к месту события трактир и принялись слушать, что же будут рассказывать посетители. Урожай оказался негустым. У работниц денег на посещение трактира не было. А вот купцы и мещане с воодушевлением беседовали о событиях. Но касались только пикантного, с их точки зрения, момента — обливания бедных женщин водой. Все при этом сетовали: «Скандал!»

Излагаю этот эпизод подробно, чтобы стало ясно, в каких условиях начинали мы работать. И чтобы еще раз дать понять, что кабинетный ученый Ленин прошел все ступени революционной работы, не чураясь самых низовых.

Потом, конечно, мы эту листовку сделали, нашли словоохотливых стачечниц, подробно осветили и роль капиталистов, и роль полиции, призвали работниц к дальнейшей борьбе. А сколько было сложностей с распространением этих листовок! Подчас даже сами рабочие не рисковали взяться за это дело, и тогда за распространение брался наш брат интеллигент, а чаще всего студенты.

Но это были самые первые эпизоды работы не с сознательными рабочими в кружках, а с довольно неразвитой в политическом отношении рабочей массой. Здесь мы постоянно сталкивались с такой ситуацией. Представьте себе кружок, в котором рабочие учатся писать и читать, поднимают свой культурный уровень, слушают лекции по истории, естественным наукам, узнают законы и правила математики. Как бы возникает, словно из огня жизни, сознательный рабочий. Естественно предположить, что этот сознательный рабочий становится пропагандистом и начинает в свою очередь вести работу с еще несознательными. К сожалению, так бывало далеко не всегда. Часто, особенно в промышленной провинции, где-нибудь в Вильно, в Минске или в Киеве усвоенные знания давали рабочему возможность или продвинуться по службе, получить более высокую квалификацию или даже открыть собственное крошечное дело. Бывший рабочий переходил в разряд мелкой буржуазии и оказывался потерянным для движения. Собственно, это и вызвало в свое время наш переход от пропаганды к агитации, к более интенсивным, хотя и опасным формам работы. Повторяю: более опасным.

Но вернусь к полицейскому докладу, осветившему в аналитической форме события. Здесь интересны и поучительны два словечка: «розыск» и «наблюдения». Надо сказать, что подчас жандармы наблюдали нас лучше, чем мы конспирировались. Ведь с чего началось дело Саши, началось за семь или восемь лет до моего? С какой удивительной и досадной мелочи!

В петербургском «черном кабинете» в конце января было перлюстрировано письмо, адресованное студенту Харьковского университета Никитину. А какой режим уклонится от удовольствия читать частные письма? Подпись отправителя письма была неразборчива. Но полиция привыкла разгадывать и не такие шарады. Поучительна здесь оперативность работы полиции. Письмо прочли в конце января, а уже 1 марта вся группа Саши была арестована. Один абзац в частном письме! Один искренний и честный мальчик хвастал перед другим своей особенностью, своей философичностью, своими убеждениями. За эту свою откровенность мальчик поплатился жизнью.

Я специально в свое время выписал на отдельной бумажке этот «крамольный» абзац из письма, приведенного в докладе. Интересно все: стилистика, точка зрения, лексика. Абзац из этого письма лучше всего характеризует время и мировоззрение целого круга молодых революционеров.

«…Возможна ли у нас социал-демократия, как в Германии? Я думаю, что невозможна; что возможно — это самый беспощадный террор, и я твердо верю, что он будет, и даже не в продолжительном будущем; верю, что теперешнее затишье — затишье перед бурею. Исчислять достоинства и преимущества красного террора не буду, ибо не кончу до скончания века, так как он мой конек».

На всю процедуру выяснения автора письма через его харьковского адресата ушло чуть более месяца. Никитин под давлением ласковых жандармских «уговоров» признался, кто ему писал письма. И не успел петербургский градоначальник учредить «непрерывное и самое тщательное наблюдение» за автором письма — неким студентом Петербургского университета Андреюшкиным, как почти сразу же было установлено: «Андреюшкин вместе с несколькими другими лицами с двенадцатого до пятого часу дня ходил по Невскому проспекту; причем Андреюшкин и другой неизвестный, по-видимому, несли под верхним платьем какие-то тяжести, а третий нес книгу в переплете». Тяжестями были бомбы, а книга — гранатой. Предназначенной для царя.

Но не одна эта цитата в свое время была выписана из судебных стенограмм, и мне не терпится привести их все сразу, потому что, повторяю; дело Саши — это одно из самых знаменательных и показательных политических дел империи. Пока же я возвращаюсь к тому, что продолжает болеть не меньше — к докладу, то есть к событиям, произошедшим через восемь лет и касавшимся меня.

После перечисления в этом докладе фабрик, на которых возникали рабочие волнения, безымянный, но неглупый полицейский аналитик писал:

«Среди рабочих подбрасывались воззвания, подстрекавшие к сопротивлению и борьбе с хозяевами и начальством. Наблюдением было выяснено, что эти воззвания исходили от упомянутых «социал-демократов», которые поставили своей задачей пропаганду среди рабочих противоправительственных идей и образование ряда тайных рабочих кружков с целью выработать сплоченную, организованную силу для борьбы с капиталистами и правительством. По агентурным сведениям, еще в половине 94-го года среди социал-демократов возникла центральная группа, в которую входили: помощник присяжного поверенного Владимир Ульянов…»

Отметим, что даже царское правительство соглашалось с моей первенствующей ролью и с действенностью нашей социал-демократической пропаганды. Тогда мы еще не делились на большевиков и меньшевиков. Это все впереди.

Мне нет смысла присваивать себе заслуги, которые принадлежат другим. Поэтому сразу скажу, что, пожалуй, инициатива объединения социал-демократических организаций С.-Петербурга принадлежала не мне, как сегодня утверждают мои непонятливые соратники, а молодому еврейскому интеллигенту, будущему лидеру меньшевиков, тогда моему другу, а впоследствии моему политическому противнику, Юлию Цедербауму — Л. Мартову. Этим псевдонимом, привычным в нашем политическом общении, псевдонимом, сросшимся с личностью, я и буду его величать дальше. По крайней мере, со своими знакомствами в социал-демократической среде, связями и энергией он очень многое сделал для этого объединения. Отдадим человеку должное.

Мартов всегда производил сильнейшее впечатление, в первую очередь, своей необыкновенной внешней одухотворенностью. Я на внешнее впечатление, как правило, не обращал внимания — важны суть и дела, но в случае с Юлием Осиповичем, особенно, когда он был молод, это невольно бросалось в глаза. Лицо у него было тонкое, нервное. Свою одухотворенность и нервность он получил в наследство от нескольких поколений предков, живших активной духовной жизнью. Его дед был крупным общественным деятелем, основателем первых в России еврейских газет. Отец некоторое время подвизался на журналистском поприще и был константинопольским корреспондентом «Петербургских ведомостей», а дядя, долгие годы живший в Германии, приобрел известность как переводчик на немецкий язык Тургенева. Необходимо отметить, давая портрет Мартова, еще одно немаловажное обстоятельство, о котором я стал вспоминать уже после того, как мы с ним разошлись на II съезде РСДРП, и которое мне стало казаться многозначащим. Юлий Осипович родился в Константинополе, его мать была родом из Вены и, по собственному признанию будущего революционера и лидера меньшевиков, до пяти лет домашним языком был для него французский, а еще и новогреческий — язык константинопольской домашней прислуги. У коммунистов, конечно, весь мир — отечество, но у российских коммунистов родина — Россия. Здесь трудно аргументировать, я долго сражался с народниками, говорившими об особом пути России, но ведь именно Россия, ее пролетариат и ее народ прорвали цепь исторической предопределенности.

Меня привлекал тонкий теоретический ум Мартова, умение замечать, а потом анализировать и обобщать элементы и формы пролетарской борьбы. Мы были с ним похожи яростным неприятием царского строя, целью в жизни, поглощавшей нас без остатка, — борьбой за перестройку мира. И молодость, и жизнь уходили в эту самую борьбу. В Юлии Осиповиче поражала исключительная начитанность. Но он не только знал во всех подробностях историю развития и актуальное положение рабочего класса в России, но и состояние дел на Западе. Меня всегда потрясало, что Юлий Осипович помнил состав всех комитетов в России, всех членов этих комитетов, живых и умерших, все мелочи нашего движения. К сожалению, он меньше интересовался философской стороной жизни. В молодости мы были с ним почти неразлучны, и в письмах к родным из Шушенского я часто рассказывал о своем друге, с которым мы постоянно переписывались тогда.