Смерть в душе

– Черт возьми, – сказал Гомес, – он совсем не задает вопросов.

Ричи покачал головой и несколько раз цокнул языком в знак неодобрения.

– Он их задает в огромном количестве, – сказал он.

– Да, но не затруднительные вопросы.

– А! – сказал Ричи. – Ты имеешь в виду что-нибудь о сексуальности, или о смысле жизни, или об обнищании народа? Действительно, ты научился в Германии Grundlichkeit [5] , a? – сказал он, хлопая его по плечу. – Тебе не кажется, что это немного устарело?

5

Основательность (нем.).

Гомес не ответил.

– По-моему, – сказал Ричи, – искусство создано не для того, чтобы задавать затруднительные вопросы. Представь себе, что некто приходит ко мне и спрашивает, не желал ли я свою мать; я его вышвырну вон, если только он не какой-нибудь ученый-исследователь. И я не понимаю, почему художникам позволительно спрашивать меня о моих комплексах. Я как все, – примирительным тоном добавил он, – у меня свои проблемы. Только в тот день, когда они меня беспокоят, я иду не в музей: я звоню психоаналитику. У каждого свое ремесло: психоаналитик внушает мне доверие, потому что он начал с собственного психоанализа. Пока художники не будут поступать так, они будут говорить обо всем кстати и некстати, и я не попрошу их поставить меня перед самим собой.

– А чего ты у них попросишь? – рассеянно спросил Гомес.

Он осматривал полотно с мрачным ожесточением. Он думал:

«Сколько воды!»

– Я у них попрошу чистоты, – сказал Ричи. – Это полотно…

– Что?

– Это ангельское деяние, – восторженно сказал Ричи. – Мы, американцы, хотим живописи для счастливых людей или тех, кто пытается быть счастливым.

– Я не счастливый, – сказал Гомес, – и я был бы негодяем, если бы попытался им быть, когда все мои товарищи или в тюрьме, или расстреляны.

Ричи снова цокнул языком.

– Старина, – сказал он, – я хорошо понимаю все твои человеческие тревоги. Фашизм, поражение союзников, Испания, твоя жена, твой сын: конечно! Но ведь иногда неплохо подняться над всем этим.

– Ни на одно мгновение! – сказал Гомес. – Ни на одно мгновение!

Ричи слегка покраснел.

– Что же ты рисовал? – оскорбленно спросил он. – Стачки? Резню? Капиталистов в цилиндрах? Солдат, стреляющих в народ?

Гомес улыбнулся.

– Знаешь, я всегда не очень-то верил в революционное искусство, а теперь и вовсе перестал в него верить.

– Так что? – сказал Ричи. – Значит, мы согласны друг с другом.

– Может быть, только теперь я думаю: не перестал ли я вообще верить в искусство?

– И вообще в революцию? – продолжил Ричи.

Гомес не ответил. Ричи снова заулыбался.

– Вы, европейские интеллектуалы, меня забавляете: у вас комплекс неполноценности по отношению к любому действию.

Гомес резко отвернулся и схватил Ричи за руку.

– Пошли. Я достаточно насмотрелся. Я знаю Мондриана наизусть и всегда смогу нацарапать статью. Поднимемся.

– Куда?

– На второй этаж. Я хочу увидеть других.

– Каких других?

Они прошли три зала выставки. Гомес, ни на что не глядя, подталкивал Ричи перед собой.

– Каких других? – недовольно повторил Ричи.

– Всех других. Клее, Руо, Пикассо: тех, кто задает затруднительные вопросы.

Они были вывешены у начала лестницы. Гомес остановился. Он в замешательстве посмотрел на Ричи и почти робко признался:

– Это первые картины, которые я вижу с тридцать шестого года.

– С тридцать шестого года! – изумленно повторил Ричи.

– Именно в том году я уехал в Испанию. В то время я делал гравюры на меди. Была одна, которую я не успел закончить, она осталась на моем столе.

– С тридцать шестого года! Но ведь в Мадриде есть полотна Прадо?

– Упакованы, спрятаны, рассеяны.

Ричи покачал головой:

– Ты, должно быть, много страдал.

Гомес грубо засмеялся:

– Нет.

Удивление Ричи оттенялось осуждением:

– Лично я никогда не прикасался к кисти, но мне нужно ходить на все выставки, это потребность. Как может художник четыре года не видеть живописи?

– Подожди, – сказал Гомес, – подожди немного! Через минуту я буду знать, художник ли я еще.

Они поднялись по лестнице, вошли в зал. На левой стене была картина Руо, красная и голубая. Гомес стал перед картиной.

– Это волхв, – сказал Ричи.

Гомес не ответил.

– Мне не так уж нравится Руо, – признался Ричи. – Тебе же он, очевидно, должен нравиться.

– Да замолчи же ты!

Он посмотрел еще мгновение, потом опустил голову:

– Пошли отсюда!

– Если ты любишь картины Руо, там дальше есть одна, которую я считаю гораздо красивее.

– Не стоит, – сказал Гомес. – Я ослеп.

Ричи посмотрел на него, приоткрыл рот и замолчал. Гомес пожал плечами.

– Не надо было стрелять в людей.

Они спустились по лестнице, Ричи очень напряженный, с важным видом. «Он меня считает подозрительным», – подумал Гомес. Ричи, разумеется, был ангелом; в его светлых глазах можно было прочитать упорство ангелов; его прадеды, которые тоже были ангелами, жгли ведьм на площадях Бостона. «Я потею, я беден, у меня подозрительные мысли, европейские мысли; прекрасные ангелы Америки в конце концов меня сожгут». Там концлагеря, здесь костер: выбор невелик.

Они подошли к коммерческому прилавку у входа. Гомес рассеянно листал альбом с репродукциями. Искусство оптимистично.

– Нам удается делать великолепные фотографии, – сказал Ричи. – Посмотри на эти краски: картина как настоящая.

Убитый солдат, кричащая женщина: отражения в умиротворенном сердце. Искусство оптимистично, страдания оправданы, потому что они служат для создания красоты. «Меня не умиротворишь, я не хочу оправдывать страдания, которые я видел. Париж…»

Он резко повернулся к Ричи:

– Если искусство не все, то это пустяк.

– Что ты сказал?

Гомес с силой закрыл альбом:

– Нельзя рисовать Зло.

Недоверие заледенило взгляд Ричи; он смотрел на Гомеса с провинциальным недоумением. Вдруг он откровенно рассмеялся и ткнул его пальцем в бок:

– Понимаю, старина! Четыре года войны чего-то стоят: нужно заново всему учиться.

– Пустяки, – сказал Гомес. – Я в состоянии быть критиком.

Наступило молчание; потом Ричи очень быстро спросил: