Смерть в Киеве

– Веди меня отсюда, веди, Олюня-сестра!

И они вышли, оставив после себя какое-то чувство смущения, внезапно выведя всех тех, кто сидел здесь на положении судей, из состояния угрожающей торжественности в будничную растроганность. Силька малость взбодрился неожиданной поддержкой странного князя-половчанина, хотя до сих пор еще не мог взять в толк, в чем его могут обвинять.

Дулеб с Иваницей очутились как бы посредине между князьями и обвиненным Силькой. Вторжение безумного Ярослава еще больше подчеркнуло их неопределенное, можно даже сказать, двусмысленное положение.

Дулеб вписал в свой пергамен: "Каждый - это либо тиран, либо - раб. А те, кто посредине, терпят отовсюду".

– Спрашивай, лекарь, - подал наконец голос князь Юрий, - а то уже начал писать, хотя еще и нечего записывать, в этом ты превосходишь даже князя Андрея.

– Записываю мысль, которую грешно было бы забыть.

– Правду сказал философ, что открытие письма ослабило людям память. Можешь начинать, лекарь.

– Тебя зовут Сильвестр, Силька?
– спросил у парня Дулеб.

– Да.

– Ты из Киева?

– Из Киева.

– Был монахом в монастыре святого Феодора?

– Послушником.

– Как же ты мог стоять привратником, не имея монашеского сана?

– Не стоял я при воротах.

– Объясни.

– Не стоял, - сказал Силька и метнул туда и сюда своими пытливыми глазами, будучи не в состоянии понять, чего от него добиваются.

– Слыхал, что случилось в Киеве?

– Там много всякого бывает.

– Про смерть князя Игоря, слыхал?

– Почему бы не услышать?

– И что его взяли из монастыря, где ты был, - знаешь?

– Знаю.

– И что ворота были открыты перед толпой - тоже знаешь?

– Э-э, - тотчас же смекнул Силька, куда клонит этот загадочный человек, - ловец из тебя хитрый, да не больно ловкий! Запутать меня хочешь и впутать в сие тяжкое дело, а я не дамся, почему я должен даваться! Ищешь, кто открыл ворота, и бросился ради этого сюда, а это слишком далеко, лекарь, ежели ты и в самом деле лекарь, как тебя называет великий князь Юрий. В Киеве и искал бы! Там все, там игумен Анания и братия вся на месте, если не разбежались после того убийства. Меня ж не трогай. Я не виновен. Не виновен! И не был привратником, и в монашестве не был, а был переписывателем книг при игумене Анании - вот и все, а больше ничего. И не лови меня, лекарь, потому как я тебе не заяц и не перепелка.

– Когда выехал из Киева - скажешь?
– спросил Дулеб.

– Почему бы и не сказать, ежели это выпадает именно на тот день, когда был убит князь Игорь.

– Открыл ворота, а потом испугался и бежал в тот самый день?

– Угадал: в тот самый день. Да только ворот не открывал, ибо не был привратником, а день, как ведомо каждому, имеет свое начало, середину и конец, так знай же, что выехал я из Киева не в середине и не в конце дня, а в начале, и не в начале, а на рассвете. И не бежал, не вышел, а выехал верхом на коне, а ты должен бы спросить, откуда у меня конь, если уж хочешь обо всем узнать.

Упоминание про коня обескуражило Дулеба. О конях он как-то не подумал, а тогда в Киеве никто о них не вспоминал, хотя ясно же, что ни у Кузьмы Емца, ни у монашка не могло бы быть коней, - следовательно, они должны были их украсть, чтобы бежать. А где украли? У кого? И почему никто не добивался возвращения коней, почему ни Войтишич, ни игумен не вспоминали про коней?

– Не ты меня спрашиваешь, - сказал Дулеб.
– Говоришь, что выехал из Киева на рассвете в пятницу, когда был убит князь Игорь. Чем докажешь сие?

– А на мосту знают. Мост еще был закрыт на ночь, и мы долго стучали в ворота, пока нам открыли. А потом не хотели мы платить мыто, потому что у Кузьмы была гривна княжеская, он показал ее, и нас пропустили, как посланцев к князю Изяславу.

– Кузьма? Про какого Кузьму молвишь?

– А про Емца. Вместе выехали из Киева. Встретились перед мостом, сговорились, вышло, что едем оба в Суздаль.

– И Кузьма был с конем?

– Даже с двумя. Одного взял для поклажи.

– Кто дал тебе коня?

– Игумен Анания.

– Зачем?

– Сказал: поезжай в Суздаль, князю Андрею надобен человек, умелый в письме. Благословил меня в путь. Игумен всегда был добр ко мне. Еще малым забрал меня у отца, обучил письму, книжной премудрости.

– А кто послал сюда Кузьму? Кто дал ему коней, гривну?

– А у него и спроси.

– Где он?

– Где-то у князя Ивана.

– Среди берладников?

– У них.

– Почему ты не поехал с ним туда?

– А что мне там делать? К оружию не приучен. Кузьма копье метает, как никто, а я лишь писалом умею. Завернул к князю Андрею, он принял меня.

– Обещал тебе игумен Анания еще что-нибудь?

– Благословил - и все. Дал серебра на дорогу.

– Игумен Анания - святой человек, и негоже подвергать сомнениям его поступки, - заметил князь Юрий.

– Я уже слыхал про святость игумена, - сказал Дулеб.
– Слыхал в Киеве от того самого человека, который убийцами князя Игоря назвал Кузьму Емца и монаха-привратника, бежавшего вместе с Кузьмой после убийства.

– Вранье!
– горячо воскликнул Силька.
– Никогда не был я привратником и не бежал ни от чего. Все вранье!

– Кто же тот человек?
– не обращая внимания на Силькин крик, спросил у Дулеба Долгорукий.

– Воевода Войтишич, ежели знаешь его.

– Знаю.

– Молвлено же было при игумене Анании.

– А игумен? Неужели не сказал, что это неправда?
– даже наклонился к Дулебу Силька.

– Сказано же тебе: спрашиваю лишь я, ты отвечаешь мне.

– Хорошо, - улыбнулся Юрий.
– Тогда спрошу я, лекарь. Что сказал игумен, услыхав обвинение его привратника в убийстве князя?

– Не был я привратником!
– крикнул Силька.

– Помолчи, - махнул на него князь Андрей.

– Я сам спросил игумена, - потер лоб Дулеб, вспоминая весь тот странный, теперь словно бы и вовсе не существенный разговор, - спросил его, почему не сказал о подозрении в убийстве в первый день нашего приезда в Киев. Ведь мы с Иваницей приехали прямо в монастырь святого Феодора и сразу сказали игумену, зачем приехали. Разговор же у Войтишича происходил накануне нашего отъезда из Киева, когда мы уже хотели возвращаться к князю Изяславу ни с чем, ибо в Киеве невозможно было найти виновных, виновен был весь город, а значит - никто.