Смерть в Париже

И вдруг — тишина. Я обнаруживаю себя сидящим на пыльном капоте не моей тачки. Валери стоит вплотную ко мне, и от нее пахнет табачным дымом и духами.

— Р-р… р-р… — слышу звуки и не могу понять.

Это Валери говорит по-иностранному.

— Хорошо, — отвечаю ей.

Когда ковбой не знает, что говорить — «да» или «нет», он говорит «да».

— Мальчики все потерялись, — еще один женский голос, но уже понятный. — Но они знают, где отель. Тут недалеко.

Тру пальцами виски и кручу башкой. Узкая улочка без людей и с редкими фонарями на стенах домов упирается впереди во что-то темное, а над темным на фоне мутного ночного воздуха желтеют, подсвеченные прожекторами, почти мавританские линии Сакре-Кёр. Далеко мы не ушли, хотя мальчики и потерялись. Где-то бьются потерявшиеся крестьяне за французские пипы… А вот и Василий Илларионович пристроился писать на стенку. Делает это прилично, отвернувшись от женщин. Ртутная струйка пробегает по тротуару и падает за поребрик. Улица утыкана заснувшими тачками — легковушками и микроавтобусами.

— Саша! — кричит сибиряк. — Смотри, что написано!

Я отлипаю от капота и, чеканя шаг, иду смотреть. Валери держит меня за правый локоть, а Лариса — за левый. Останавливаюсь у стены.

— Э-у-кушер, — по буквам читает Василий Илларионович. — Акушер!

— Р-р… р-р, — быстро объясняет Валери и дробно смеется.

— Мальчики, — говорит Лариса, — мы же идем пить кофе по-турецки.

«La Goutte — d'Or» — выведено на углу. Такая вот улица. Спасибо судьбе — сделала путешественником.

— Набрался я, — извиняется Василий Илларионович. — Ну да ладно. Скоро домой, а там не попляшешь.

Сворачиваем в переулок. Цокают каблучки женских туфелек. Женские коготки держат меня за локти, а Василий Илларионович бредет за спиной, останавливается через каждые три шага и читает вывески.

— Буланжьер-ботисьер. Саша! — кричит мне. — Девушки! Я научился читать. Пэн. Ле Пэн. Ле Пэн — это у них такой Жириновский есть.

— Ле Пэн — это хлеб, — говорит Лариса.

— Хлеб, — грустно повторяет за ней крестьянин, — хлебушек.

— Какая, Саша, у тебя мускулистая рука, — мурлычет в ухо Лариса.

— Мускулистая, — соглашаюсь и заглядываю ей в глаза.

Вижу в них ночь и тревогу инстинкта. Оборачиваюсь к Валери, заглядываю и в ее. Нет у нее в глазах ничего, только ночь.

— О друа, — говорит Валери и тянет меня направо.

Оказываемся в узком тупичке. От перекрестка долетает одинокий лучик. Различаю на стене жестяную вывеску, на которой намалеван толстый турок в феске, в полосатой пижаме почему-то, с метровыми усами, пузатый.

Подтягивается Василий Илларионович.

— Турок, — констатирует он.

— Турецкий кофе, — мурлычет Лариса и трется, щекой о мое плечо.

Дверь распахивается, и Валери вводит нас. Тут Стамбул-Константинополь. В зале на деревянных диванчиках, покрытых потертыми коврами, сидят восточные люди и перебирают желтыми пальцами камешки бус. Эти бусы сразу мне бросились в глаза. У каждого в одной руке бусы, в другой — чашка без ручки. Забыл, как такая называется.

— Чайку бы сейчас с мятой, — вздыхает Василий Илларионович.

— А кофе по-турецки? — спрашивает Лариса.

На шершавых стенах похожие на средневековые факелы горят светильники. Появляется турок в феске и пижаме. Животастый и усатый. Это, похоже, его нарисовали на вывеске. Он кланяется и пятится. Мы выходим за ним в маленький без единого лучика дворик, пересекаем его в четыре шага, оказываемся в другом зальчике, где такие же диваны с коврами, такие же факелы на стенах и почти нет посетителей. Пара теней по углам, и все.

Забираемся с ногами на ковры. Лариса снимает туфельки и тоже садится. Вижу ее гладкие, в чулках, искрящиеся коленки. До этого я на ее коленки внимания не обращал, поскольку вокруг пипов хватало. Но коленки бывают посильнее пипов в тысячу раз. Вспоминаю, как врезал Мите на «Маргарите», — морозная струйка пробегает по спине. Касаюсь указательным пальцем ее коленки и говорю:

— Температура нормальная. Тридцать шесть и шесть.

Лариса выгибает спину и смотрит на меня правильным взглядом плохой девчонки:

— Так вы рисуете? Пригласите меня на выставку, когда будете в Москве.

— Я скоро приеду. И уже сейчас приглашаю. Я, можно сказать, уже приехал.

— Обманываете. Так легко обмануть доверившуюся женщину.

— Вовсе не легко, — не соглашаюсь с ней.

Василий Илларионович начинает сопеть. Так он засыпает на диванчике.

— Не спи, Василий, замерзнешь.

Он открывает глаза и почти трезвым голосом отвечает:

— А я один раз замерз. Так в сугробе и замерз. Меня лошадь спасла.

Появилась исчезнувшая было Валери. За ней турок семенит полусогнутый с подносом, на котором дымятся чашечки. Мы пьем глоточками.

— Как я люблю, мальчики, кофе по-турецки.

— И я тоже.

Кладу ей снова ладонь на коленку. Куда же мне ее еще класть? Эта желтая коленка меня так и притягивает. Валери садится на диванчик бочком и вглядывается, вглядывается.

— И виски, — говорю я.

— «Блэк лэбел»? — усмехается Валери.

— Они же мусульмане, — говорит Василий Илларионович.

— Все мы мусульмане в каком-то смысле, — отвечаю я.

— А мне виски с содовой. Какой он романтичный — Монмартр! — говорит Лариса.

Валери исчезает. Снова возникает вместе с турком. Мы пьем глоточками горячий кофе и холодный виски. Я глажу коленку Ларисы, а Валери кладет мне голову на плечо.

— Частная собственность, мать ее, на землю! — оживает вдруг Василий Илларионович. — Какая может быть собственность на землю! Это у Господа частная собственность. Зачем тогда вокруг земли столько споров и крови? Все войны были из-за нее. А собственности, Саша, просто нет. А если нет, так о чем спор?

— Как это нет? — удивляюсь я и даже перестаю гладить женскую коленку.

— Нет ее! Владеть можно только плодами рук своих! — Сибиряк расстегнул пиджак, и теперь видно, что у него рубашка выбилась из брюк.

— То есть ее не бывает надолго, — продолжает он. — Вон цари. Романовы, к примеру, или Гогенцоллерны. Сколько у них было земли? А теперь нет. Какие законы или указы ни пиши — все равно земля уйдет. Богу она принадлежит! А Бог все равно заберет.