Смертельная игра

– Думаешь?

Сам он всегда хватает удачу за хвост, потому что так ее легче таскать за собой.

Берю сохраняет расположение духа независимо от того, что перед ним – растерзанный труп малышки или антрекот из торговки вином.

Чихал он на свою судьбу двуногого смертного. Не принимайте это за философскую черту. К тому же философия – это искусство усложнять себе жизнь в поисках ее простоты. На самом деле настоящая философия – это глупость. С этой точки зрения Толстый – законченный философ; он может видеть насквозь...

– Я знаю, что у тебя в башке, Сан-А, – объявляет он, а его хитрый видон напоминает деревенский чугунок.

– Неужели?

– Да. Ты говоришь себе, что малышку сбросили с поезда, так? Ты не веришь в ее идиотское падение?

– Что-то в этом роде.

– И ты прав, – допускает Пухлый, – потому что, скажу тебе, среди бела дня, даже если ты так близорук, что говоришь генералу: «Добрый день, мадемуазель», невозможно принять дверь вагона за дверь сортира. Все равно видно, что она застеклена и сияет от солнца...

– Есть свидетель, – говорю я. – Мужик, который решил заняться тяжелой атлетикой со стоп-краном в моем купе.

– Почему в твоем? – настаивает Берю, который хоть и обладает низкочастотными мозгами, но в случае надобности умеет по крайней мере с ними обращаться.

Я поднимаю бровь.

А правда, почему в моем?

– Случайность, – говорю я все же. – Этот парень находился в коридоре напротив моей двери. Он влетел в ближайшее купе, логично, а?

– Ладно, а ты уверен, что в ту минуту, когда малышка начала рубать щебенку, этот хрен стоял перед твоим купе?

Я свистаю наверх все мои воспоминания. Вымуштрованные, они являются и выстраиваются в ряд, как сказал бы Шарпини.

Да, пятидесятилетний как раз стоял в коридоре. В тот момент, когда Клер выходила, я заметил, что он курил сигарету около моей двери, и готов держать пари на что хотите и еще что-нибудь, что он не двинулся с места до того, как совершил набег на мои ходули.

– Я в этом уверен.

– Одно предположение, – говорит Толстомясый, – а может, кто-то другой отправил девушку подышать свежим воздухом, а твой клиент в это время стоял на стреме?

– Определенно, – вздыхаю я, – он тебе не нравится. Зачем ему было дергать стоп-кран в таком случае? Ему достаточно было промолчать...

Берю застегивает последнюю оставшуюся в живых пуговицу на штанах, которые расстегнулись во время его шального перехода.

– Сегодня утром, дружище, тебя просто разыграли! Пошевели мозгами: если бы девочка исчезла и ее останки нашли потом, следствие могло принять гипотезу убийства. Тогда как здесь какой-то придурок, который все время был у тебя на глазах, заявляется и орет, что он только что стал свидетелем несчастного случая, у тебя нет оснований не верить ему. И все решают, что это был несчастный случай!

Я останавливаюсь. Мы стоим рядом с почтовым вагоном, в котором оба пететиста закусывают в полной безмятежности.

– Что там за шум? – спрашивает один из них, рот которого набит колбасятиной.

– Мой тебе совет, прежде чем идти туда глазеть, набей как следует брюхо, – говорит Берю, – иначе тебе понадобится бычья доза кисляка, чтобы вернуть аппетит.

– Послушай, Толстый, – бормочу я, – ты сегодня в ослепительной форме. Тебя что, накачали витаминами? То, что ты мне выложил по поводу незнакомца, не так глупо... Пойдем возьмем интервью у этого мсье.

Воспоминания о «Мерседесе», который среди бела дня подавал сигналы фарами, заставляют меня поверить в то, что своим нюхом Берю верно почуял дичь. Эта деталь, как и национальный заем, не лишена интереса.

Я влезаю в свой вагон и впустую меряю его шагами во всю длину, так и не найдя моего пятидесятилетнего. Я пробегаю через весь состав, потом вдоль насыпи, где группы пассажиров обсуждают случившееся: ни шиша.

– Видишь, – злорадствует Толстый. – Твой дружок пошел погулять. Кстати, как хоть он выглядел?

Я описываю его. Не успеваю начать, как Берю останавливает меня.

– На нем были штаны из габардина, подстриженные снизу, и серая поношенная куртка из велюра, так?

– Да.

– Ну вот, старик, слушай, что я тебе скажу, я заметил этого хмыря еще в Панаме. Он стоял у зала ожидания, в котором ты был, и, похоже, наблюдал за тем, что происходило внутри.

– 0'кей! Забирай малышкин сундук и мой, – говорю я. – Мы остаемся.

– И что ты будешь делать на шпалах в этой глуши?

– Действовать! – отрезаю я.

– Кое для кого спектакль закончился после первого действия, – острит Толстый.

Глава II, Что называется, пойти проветриться

– Эй, там! Куда вы претесь? – ревет начальник поезда. Он собираетс исполнить для нас концерт Генделя для тяжелых мотоциклов, этот жеденачальник. Видно, возомнил о себе невесть что, с тех пор как уронил одну из своих пассажирок.

Чтобы его успокоить, я целомудренно обнажаю удостоверение.

– С этого надо было начинать, – брюзжит он.

– Отправляйтесь дальше, – распоряжаюсь я. – На ближайшей станции сообщите властям, а я пока займусь предварительным осмотром.

Электровоз вещает общий сбор длинным свистком в два пальца, и, когда все занимают свои места, поезд трогается.

Мы остаемся на насыпи одни-одинешеньки: Берю, я и два чемодана – бесхитростная картина.

– Ну и что мы будем делать в этой дыре? – спрашивает мой напарник, бесконечно далекий от прелестей пастушеской жизни.

– Ты, – говорю я, – разобьешь лагерь возле тела барышни.

– Зачем?

– Будешь отгонять мух, пока не налетят слепни из жандармерии.

– А ты?

– За меня не беспокойся!

Я карабкаюсь по откосу и выхожу на автостраду, которая проходит совсем рядом. Отсюда я замечаю славного выродка, который трусит из глубин вспаханных земель верхом на тракторе.

Он видел, как остановился поезд, и, догадавшись, что произошло что-то необычное, бросил землю-кормилицу, чтобы разнюхать, в чем тут дело.