Смертеплаватели
Шрифт:
— Да что я с ними сделаю! Плевать они на меня хотели. Взрослые люди, отцы, матери семейств…
— Поначалу мы так и решили — воскресить сперва одних детей. Воспитать их нужным образом, а потом свести со взрослыми воскрешёнными…
— Ну, и надо было!..
— Передумали, — пожала плечами Виола. — Выращивать из детей воспитателей для их собственных пап и мам — и громоздко, и долго, и… как-то не очень этично! К тому же, дети стали бы людьми нашей эпохи, а значит, столь же чуждыми для многих воскресших, как и мы сами.
— Охо-хо… — Философ помотал лохматой головой. — Пугать не хотите, из детей делать учителей для родителей… да, не по-людски. Стало быть, без призраков вам не обойтись!
Снова —
— Вот, вы даже и не спорите, и не спрашиваете меня, хоть для виду, — без каких, мол, призраков?… А я скажу: вам лучше знать, каких! Может, кто из наших политов увидит их в вещем сне, а то и наяву… Зевса там, Афродиту либо Афину. А те уж наставят: веди, мол, себя так-то и так-то, не делай того-то, иначе злая тебя ждёт судьба! Прочтёте в душах, для кого что свято, и на этом сыграете; это же вам проще, чем помочиться…
Левкий умолк. Вздохи прибоя и слабые крики чаек долетали снизу; ветер громко трепал листву деревьев, словно рвалось полотно. Вынув пылинку из глаза, Виола сказала чуть смущённо:
— Ладно, призраки. Хорошо… Но разве это не лучше, чем всемирная тирания?
— Обман или сила, сила или обман… Третьего не дано, а? — Левкий, качая головой и нехорошо посмеиваясь, наполнил чашу, отхлебнул неразбавленного. — Всё равно, свободы нам не видать. Не перунами огненными, так хитрым словом, видением обманным будете делать из одних людей — других… Мне же с этими другими, улучшенными, непохожими на тех, с кем я собачился на агоре двадцать лет подряд, — мне с ними не жить. Мне мои нужны, глупенькие, жадненькие, грязненькие… Потому, хоть убейте, вашей просьбы исполнить не смогу. Город, пусть и любимый мною до боли, о котором сны вижу каждую ночь и плачу, — мой город возрождать для вас не буду!..
Вдруг что-то, давно и мучительно сдерживаемое, прорвалось в кинике. Опрокинув чашу, розовым обрызгав свой подстеленный гиматий, рванулся он вперед, встал на колени; жестом мольбы, принятым в Элладе, коснулся подбородков гостей:
— Не видите, что ли, всевидцы, что за упрямый, злобный уличный пёс перед вами?! Ведь знаю, знаю, что вы можете сказать. Что, мол, и я всю жизнь направлял людей к добродетели, а вашего права на то же самое — принять не желаю. И про свободу то же скажете, что я говорил: безграничная, она-де лишь коням необузданным нужна, а человеку потребно мудрое наставление… Верно, верно всё скажете, но всё равно! Тот, кто создал всех нас, мне «дикую в сердце вложил, за предел выходящую гордость»… — Грек залысым лбом уткнулся в землю, по-собачьи скуля: — Отпустите! Отправьте меня назад, в моё время! Сдуру я тогда лишил себя жизни, ведь мог бы и дальше греться на солнышке, на моей а-а-агоре-е…
— Что ты, что ты, успокойся!.. — Вскочив, Виола подхватила киника под локти, усадила, сама смешала для него вино с водой из стоявшего тут же кувшина. Даниельсен, ёрзая на месте и делая успокоительные жесты, заговорил, как можно мягче:
— Дорогой мой… Да если бы мы были и вдесятеро сильнее… поверь, есть вещи, невозможные во Вселенной! Одна из них — движение в прошлое, против хода времени…
— Ну, так не мешайте мне, по крайней мере, распорядиться моей жизнью так, как я сам хочу! Я не просил оживлять меня, я вам не принадлежу!..
— Мы ещё встретимся, Левкий, — сказала Виола, вставая. Рагнар, допив остатки своего вина и отбросив чашу, растаявшую в полёте, тоже поднялся, отряхнул белые брюки. — Встретимся, когда ты сам захочешь. Только — прошу! — не торопись сделать непоправимое. Ради меня, ладно?… И помни одно: ты не в чужом мире, ты дома. Агора теперь везде…
…Он остановился, бросил посох и лёг, безмерно
утомлённый. Трава была неожиданно шелковистой, свежей, — видимо, на этом уступе, затенённом высокими склонами, царила тень и скапливалась дождевая вода. На почти отвесных скатах, уходивших с трёх сторон ввысь, шевелился под ветром ковыль, качались лиловые султаны шалфея.То была горная гряда, в дни прошлой жизни Левкия царившая над его городом. Никогда прежде киник не поднимался сюда, не отходил столь далеко от своего «дворца»…
Он лежал неподвижно, уткнувшись лицом в нагретые, пряно пахнувшие травинки. «Распорядиться моей жизнью»… Детский запальчивый выкрик. А как ею распорядиться, в самом деле?! Все места на этой мнимо пустынной земле и даже на звёздном небе, где он побывал в гостях, равно доступны, равно гостеприимны — и равно не нужны. Вернуться вниз, на плато, где стоял родной полис, и тысячи тысяч лет плакать там об утраченной родине? Левкий не безумец. Прийти с повинной к всепонимающим и всепрощающим хозяевам, сказать, что он будет помогать им? Мешает «за предел выходящая гордость»… Что же, так и странствовать вечным отшельником, бродягой по земле, — а как исходит её всю, так и по Вселенной? Не лишено привлекательности… Вольная воля, вечная молодость, — по крайней мере, нестарение; никаких проблем с едой и питьём, бездна времени для размышлений, для постижения тайн всего сущего…
Кулаком он ударил по щебню под травой — резко, нарочно, чтобы причинить себе боль. Нет, не нужны Левкию все эти тайны! Человек — вот главная тайна, и цель, и сокровище, — живой человек!.. Немного пройдёт дней до того, как завоет волком Левкий, начнёт искать себе новой смерти… Ему не жить без учеников. Собеседников. Друзей. Кормильцев. Насмешников. Врагов. Без тех, кто восхищается его речами и без тех, кто пинает его, точно грязную ветошь. Не жить ему без агоры. Любой! Где угодно, какой угодно агоры! Только бы с людьми — похожими, непохожими на его земляков, белыми, чёрными, свободными, несвободными… всё равно!
«Агора теперь везде», сказала трава голосом Виолы.
Внезапно он понял — и, поняв, изменил позу. Неторопливо завернулся в гиматий; опершись на левый локоть, правую руку оголил для ораторских жестов и подаяния. Сейчас он обратится к этим склонам и будет речист, словно в базарный день…
Начало оказалось трудным, слова не шли. Киник привык осмеивать пороки, цепляться к уродствам душевным и телесным, приобретённым из-за неправедной жизни, — но что смешного или гадкого можно найти в бесплотных реющих гениях, которые, и воплощаясь, красивы, словно статуи Фидия?…
Подумав, он хитровато усмехнулся — и начал:
— О богоподобный народ, властители светил! Вы мудрее и могущественнее наших старых олимпийцев. Но ведь и вы, подобно им, вечно молоды и прекрасны собой. Так чем же полны ваши сердца? Что вас волнует? Отец богов Зевс, и мать Гера, и дети их не были чужды великим страстям. Они любили, и ревновали, и мстили, и мерились силою в битвах. Помните? «К брани, душой несогласные, боги с небес понеслися…» А вы, безупречные? Знакомо ли вам всевластие чувств? Уж если вы, при вашей красе и облике цветущих юношей и дев, нравом подобны дряхлым старцам, — то уж не знаю, зачем вы и на свете живёте!..
Стрела была пущена тонкая и изрядно ядовитая. Несколько очень долгих мгновений Левкий напряженно ожидал, и мысли вихрем неслись у него в голове: обманула Виола? А может, просто не замечают его бессмертные, вездесущие, словно муравья между камешками? Или — не только кажется пустой, но и впрямь пуста земля, — всех нынешних развеяло по Космосу, и земными станут лишь их воскрешённые предки?…
Смех.
Смеялись будто бы сами горы, гулко, с раскатистым эхом; смеялись мужскими и женскими голосами, охотно, громко, как то делают люди прямые, открытые, без коварства.