Смешанный brак

– Нормана не стерли! Слышишь?! Не стерли!

Первые два дня Курт методично обходил кабинеты и конференц-залы, внимательно разглядывая участниц женского пола. Уловив малейшее сходство и преодолев робость, он задавал вопрос: извините, вас зовут Вера? В ответ звучало «нет» («но», «ноу», «найн»), называлось имя: Лариса, Соня, Джоан; некоторые предлагали познакомиться, но Курт отходил в сторону.

Сегодня он не задает вопросов, он ищет глазами Филиппа. Один из новых знакомых, Филипп играл роль Вергилия: таскал Курта по интересным (на его взгляд) мероприятиям, охотно отвечая на любой вопрос.

– Откуда название? По латыни mensa – это стол или, если хочешь, застолье. А mens – разум. Так что получается вроде как игра слов, типа неглупые люди собираются за одним столом. С другой стороны, на голландском mens – это человек, а в некоторых странах Латинской Америки mensa означает… Ты не поверишь – дура!

Филипп смеялся, опираясь на инвалидную палку и изгибая и без того искривленную фигуру. Он перенес в детстве полиомиелит, но был очень подвижен и в этом общественном центре без лифта на удивление быстро поднимался-спускался по лестницам, перемещался по залам, успевая что-то разъяснять, с кем-то здороваться и перебрасываться репликами на разных языках. Их он знал не меньше десятка, имел два университета за плечами и обладал каким-то запредельным IQ.

Курт поднимается на третий этаж, спускается на второй, но Филиппа не видит. Зато видит Грегори Смита в окружении журналистов – юный претендент на «Нобеля» дает интервью. Сегодня их день, с утра до вечера в центре внимания будут пребывать именно дети, многие из которых любому взрослому дадут сто очков вперед. Внезапно сердце начинает учащенно биться и летит куда-то вниз. Норман?! Его портрет висит перед одним из конференц-залов, рядом табличка, оповещающая о докладах здешних корифеев, и все доклады – о нем!

Внезапную радость глушит печаль – портрет обведен траурной каймой. Изображение начинает расплываться, дрожать, то есть из Курта опять вылез сентиментальный немец…

– Эй, привет!

Филипп появляется сверху, он уже поучаствовал в одном семинаре и готов бежать (ковылять?) дальше.

– Как, впечатляют юные дарования? Они сегодня главные звезды: и этот Грегори, и Акрит Ясвал… Представляешь, Акрит свою первую хирургическую операцию в семь лет провел! Стоял на подставке, потому что роста не хватало, и оперировал! Что это с тобой? Ты вроде расстроен?

– Все нормально, – говорит Курт, отворачиваясь, – не обращай внимания.

Филипп разглядывает траурное фото.

– А-а, понятно! Да, жалко мальчишку, он такие невероятные способности демонстрировал… С ним страшная история произошла, знаешь об этом?

Курт отрицательно мотает головой.

– Рассказать?

Жест повторяется.

– Ладно, потом как-нибудь. Ты куда – сюда? А я на первый этаж, там семинар интересный. Встретимся в перерыве!

Курт не решается войти туда, где пожилые, взрослые и совсем юные говорят о маленьком человеке, которого он знал и, без сомнения, любил. Он слушает через приоткрытую дверь (в центре душновато, и двери держат открытыми). Надо же, как долго можно говорить о совсем короткой жизни! Хорошо известная, эта жизнь опять проходит перед Куртом в деталях, обогащенная подробностями, предположениями, курьезами, так что в зале иногда вспыхивает смех. Потом все замолкают, слышится стук отодвигаемых стульев, и Курт понимает: минута памяти.

В перерыве обсуждение выплескивается в коридор. Не всегда понимая разноязыкую речь, Курт ловит отдельные суждения, с чем-то соглашается, чему-то возражает, но в полемику не вступает.

– Ты подумай: разве мы их достойны? Этих феноменов? Мы, живущие здесь, на Западе, в Китае – где угодно! Разве не проиграли мы все, что было когда-то дано? Проиграли вчистую, а теперь взываем к этим необычным детям: спасите нас! Помогите выбраться из задницы, в которую сами залезли! А что ж вы этому мальчишке не помогли? Что ж не уберегли?

Когда-то он считал, что лучше других знает мальчика, значит, имеет право выносить оценки. Увы (или к счастью?), это право растворяется в гудящем от слов воздухе, и приходит понимание: Норман принадлежит всем.

Курт еще раз озирает людей, что поодиночке и толпами перемещаются вверх-вниз, и надевает желтую панаму. По словам Филиппа, панама хорошо выделяется в толпе, ее можно надевать, как опознавательный знак, когда друг друга ищешь…

Отвыкнув от многолюдья, я теряюсь в этом новом Вавилоне. Языки, лица, запахи сводят с ума, а главное – тебя постоянно толкают! Надо же было угодить в перерыв, когда участники конференции высыпали в коридоры и снуют взад-вперед!

Самые опасные – юные участники, пролетающие мимо подобно кометам. Что поделать: сегодня их день, вот почему на плакатах и баннерах сплошь физиономии детей. Я, увы, давно выросла из коротких штанишек, поэтому чувствую себя неуместной деталью механизма, работающего по своим непонятным законам.

Приблизившись к кофе-автомату, выбираю капуччино, опускаю монеты, но тупое железо отказывается меня обслуживать. В раздражении жму кнопку возврата монет, и опять фиаско! Мне хронически не везет, так что зря я сюда притащилась. Это вообще верх нелепости – надеяться встретить среди тысяч людей того, чье лицо почти не помнишь. Какое-то старое фото встает перед глазами, но подробности смазываются, растворяются в этом невероятном многолюдье…

В бессилии, готовая заплакать, стучу по ненавистному автомату, олицетворяющему мои несчастья. И тут реплика сзади:

– Не надо его бить… Этот автомат не работает. Работает тот, что этажом выше.

На меня с усмешкой взирает некто, изогнутый буквой «зю» и опирающийся на костыль.

– Спасибо, – бормочу, – не очень-то хотелось…

Пауза, затем калека со вздохом произносит:

– Ладно, держитесь меня. Похоже, обслуживать неофитов – моя судьба.

Он на удивление шустро передвигается по лестницам, я едва за ним успеваю. Когда преодолеваем два пролета, провожатый говорит:

– Ничего, вы скоро освоитесь!

И указывает вперед.

– Видите того человека в желтой панаме? Это мой немецкий знакомый. Два дня назад он тоже абсолютно не ориентировался здесь, а сейчас – в курсе всех дел!

Обладатель панамы замечает нас издали, когда же приближаемся, вперяет в меня взгляд, в котором мешаются удивление, радость, смущение и еще что-то непонятное. Почему он так смотрит?! Прямо поедает меня глазами; потом снимает свою дебильную панаму и неуверенно ею машет…