Смешанный brак

– Так ты это… – нерешительно начинает Петр. – Думаешь, что я урод?

– Почему вы так решили?

– Да так, в голову вошло… Я, значит, придурок, а ты хороший, так?

– Я это не говорил.

– Не говорил, зато подумал. Вот и Зойка моя так же думает. Она вся из себя хорошая, а я так – мразь подзаборная! Ладно, ты как хочешь, а я приложусь.

Спустя еще час, когда спускается темнота, двор наполняется криками, руганью, мельканием теней, одна из которых вдруг становится привидением. Белое безглазое привидение мечется по двору, за ним с лаем гоняется почти не видимый в темноте щенок, а их обоих преследует Зоя с палкой в руках.

– Остановись! Остановись, изверг, чужое белье изгваздаешь!

Петр с простыней на голове продолжает беспорядочное передвижение по двору, пока не натыкается на поленницу с дровами. Слышится шум рассыпающихся поленьев, и привидение падает в грязь.

Удары палкой не производят действия – привидение спит мертвецким сном. Зоя наносит последний удар, тоже опускается в грязь и принимается выть. Это не плач, это вой, взлетающий к черному небу – к Тому, Кто слышит, понимает, помогает, утешает… Или не слышит? Почему-то вспоминается Гога, такой же безысходный крик, от которого леденело внутри. Здесь и мужчины, и женщины кричат и стонут, увы, не получая помощи. Щенок прижимается к земле, испугавшись воя огромного и сильного (так кажется щенку), а на самом деле – крайне беспомощного существа по имени человек…

Ночью к дому подъезжает огромный двухэтажный автобус. Интересно, думаю, как они сюда добрались? Может, по какой-нибудь секретной окружной дороге? Дверь распахивается, оттуда вылезают английские туристы, и девушка-гид начинает рассказывать о старой церкви. Ночь кончается, окрестности освещает солнце, и вот уже фотокамеры трещат затворами, словно пулеметы. Щелк-щелк! Туристы позируют на фоне зеленой луковки, и вдруг мои глаза лезут на лоб. Петр! Укутанный в простыню, словно арабский шейх в бурнус, он выпрыгивает из дверей автобуса и тут же направляется ко мне.

– Может, по глотку?

Подмигнув, он достает из складок простыни огромную бутылку.

– Спасибо, не…

– Знать ничего не хочу! Пей!

Не в силах сказать «нет», я запрокидываю голову, чтобы на глазах английских снобов влить в себя водку. Алкоголь наполняет энергией, а энергия требует выхода, и я призываю: идемте внутрь, приложимся к мироточащему кресту! И лилии пощупаем, они будут абсолютно живые!

– Точно живые? – сомневается британец с «Никоном».

– Живее всех живых! – убежденно говорит Петр. – Так что еще по глотку – и вперед!

Мы видим, как впереди, прихватив узлы с пожитками, спешат к церкви местные жители. Они с тревогой оглядываются на нас, ускоряют шаг и вскоре скрываются за высокими дверями. У нас перед носом двери захлопываются, мы толпимся у входа, и девушка-гид стучит кулачком по створке темного дерева. Тщетно! Вперед выскакивает Петр, он со всей силы ударяет дверь ногой, но тоже без результата.

– Зойка! – кричит он. – Зойка, я знаю: ты там!

– Я здесь! – отзывается голос супруги.

– А почему тогда я не там?!

– Потому что ты изверг! Тебе ни чужого белья не жалко, ни собственной жены!

Толпа у закрытых дверей растет, переговариваясь на разных языках, в том числе на немецком. «И эти здесь?!» – замечаю теней-солдат, которых строил на трассе. Мундиры дырявые, каски ржавые, но «шмайсеры» держат наизготовку, будто перед ними вражеские окопы, а не безобидная культовая постройка.

– Нихт шиссен! – вскидываю руку. – Опустите автоматы, они здесь не помогут.

– Да? – недоверчиво спрашивает фельдфебель N. – А мы подумали…

– Нас туда все равно не пустят. Мы – другие.

– Но я-то не другой! – кипятится Петр. – Я свой!

Он опять принимается колотить в дверь, и тут деревянная постройка слегка приподнимается. Зависнув над землей, церковь вроде как задумывается, затем начинает медленно уходить вверх. По рядам туристов и солдат прокатывается дружное «Ах!»; и вот уже все задирают головы, пораженные. Когда первый шок проходит, опять начинается треск фотоаппаратов, а какая-то испуганная тень все-таки стреляет одиночным. Пуля бьет в старый каменный фундамент, обросший зеленым мхом (церковь взлетела прямо с фундаментом!), не нанеся постройке никакого вреда. Внутри церкви слышно дружное пение, поют то ли псалом, то ли некий православный хорал – торжественный и величавый. Понятно: готовятся к встрече с Создателем. Думают, что уже не вернутся в этот грешный мир, что церковь стала ковчегом для избранных, а мы, оставшиеся внизу, должны с болью и завистью глядеть на парящее в небе сооружение, напоминающее свифтовскую Лапуту…

Заметив в толпе Франца, я уже не удивляюсь. Что? Ты привел сестру бывшей жены?! Где же она?! Именно из-за нее я снял ногу с подножки вагона, покажи ее!

– Вот она, – говорит Франц.

Из-за его спины выходит женщина, чьи черты лица знакомы и одновременно незнакомы. Что же, говорю, настало время обсудить наши проблемы, так сказать, вступить в цивилизованный диалог. Посмотри на этих лапутян, какие они бедные и несчастные, не сумевшие обустроиться в этом мире и потому улетевшие в другой…

Вера молча указывает вверх, но я отмахиваюсь: вижу, пусть улетают! У вас говорят: «бог с ними», здесь это выражение очень уместно. Вера опять тычет пальцем в небо, и тут я замечаю Нормана – он тоже вверху, парит в сиянии утренних лучей в сторонке от церкви, зависшей на высоте древесных крон.

– О, Норман! – хлопают в ладоши англичане. – Норману гип-гип – ура!

– Норман, ком цу мир! – вздымает «шмайсер» лейтенант NN. – Спускайся вниз, будешь наш фюрер!

Задрав голову вверх, Франц размазывает по лицу слезы радости, один лишь Петя-Петр, униженный и оскорбленный, занят не парящим в воздухе Сверхчеловеком, а бутылкой.

Внезапно церковные двери раскрываются, и оттуда машут рукой: Норман, давай к нам! Будешь еще одним чудом, да что там – затмишь собой все здешние чудеса! Только Норман не двигается с места, лишь грустно взирает на жалкие человеческие потуги обрести нечто высшее – и вместе с тем зримое, осязаемое, доказывающее: Бог с нами! Не-ет, говорят противники, с нами! Гот мит унс! Какой еще «Гот»?! Он для вас не Бог вовсе, а человекобог – считай, человек. Вы его использовать будете, вам же печной горшок нужен, а не Аполлон!

Печной горшок с Аполлоном – это опять из русского автора.

– Автора зовут Пушкин, – доносится сверху. – Про лешего и про чудеса тоже он написал, и вообще он здесь главный.

– Да? – я прокашливаюсь. – Но для меня главный – ты.

– Я это знаю. Но здесь ведь тоже происходят чудеса. Или они тебя не впечатляют? Ты не веришь в миро, что сочится из креста? Или думаешь, что иконы не могут обновляться за одну ночь?

– Могут, наверное. Мне тоже хочется чуда, иначе я бы давно тебя забыл. Но ты был живым чудом. С тобой можно было говорить, ты мог что-то сделать в жизни, ну, если бы не определенные обстоятельства…