Смешнее, чем прежде (Рассказы и повести)

Юрист стыдливо промолчал, потому что рубль уже давно смешался в кассе с другими рублями и выкопать его оттуда юристу было нельзя.

— Он круглый, — напомнил Семен.

— Проверка качества и качество проверки, — сказал со вздохом, продолжая, юрист. — Контроль контролера каждой личности есть личная поправка в правах.

— То-то же, — сказал Семен. — А ты говоришь!

Водка

— Валя, мы взрослые люди, давай будем вместе жить замужем. Я к тебе каждый день на трамвае расходую по два часа. Для чего это надо?

— Не знаю, со мной будет трудно. Я злая.

— Нет, Валя, ты не злая.

— Нет, я злая.

— Нет, Валя, ты не злая. Ты, Валя, вспыльчивая.

— Я на мужчин очень злая за их водку.

— Ну, а что же водка? За что на нее сердиться? Водка — это вещество.

— Я очень злая на мужчин, которые все время с водкой.

— Все время — это конечно. Ну, а я что же? Я не все время.

В баню иду, скажу: Валя, давай маленькую…

— Это что, это не водка.

— В субботу тоже маленькую, на двоих.

— Это ясно. В субботу конечно.

— И в воскресенье на двоих, для отдыха. А так что же, какая же водка?

— Да это не водка! Я на это не злюсь.

— В первое мая я, Валя, немного прихватываю. В первое мая нельзя не прихватить, а то у нас даже на работе рассердятся. А так больше что же, какая там водка.

— Я про первое мая ничего не говорю. Я на первое мая не злая. Это разве водка?

— На седьмое ноября, конечно, надо больше. Все-таки, сама понимаешь, Валя, какой это замечательный праздник. Тут, Валя, надо — для высокой идейности. В этот праздник у нас даже директор выпивает.

— А я что? Я ничего. Я разве против?

— Ну, и новый год надо спрыснуть, чтобы крепче пошел. Или нет?

— Новый год — это ясно. Что же я — не понимаю?

— Потом, опять же, на Пасху. На Пасху без этого и яйцо не пойдет всухую. В Троицу тоже, на Николая-угодника, ну там еще на святителей каких-нибудь, Алексея — Божьего человека, на Успение, к маслянице, а больше-то когда? Больше совсем никогда, я этой водки не очень, знаешь, Валя, обожаю.

— Ну, это что, это не водка, а я на водку очень злая. На это я ничего не скажу.

— А если спирту на заводе дадут, я, конечно, Валя, выпью внутрь себя, но ведь не в рабочее время, а на ход ноги. Выпью на ход ноги — и сразу домой. А неужели же в добре мыть детали? Они и так блестят, как чистые.

— Это конечно. Зачем добро изводить? Это я понимаю.

— А если на улице пристанут, идешь и пристанут — на троих, например, то я не всегда соглашаюсь, Валя. И если позовет товарищ, я тоже, Валя, соглашаюсь не к каждому. А когда я выпивши, я ничего не совершаю, как другие. Я — ни Боже мой — стекол не бью, на милицию не харкаю, так разве, дашь кому-нибудь в морду гражданскому. А власть я, Валя, люблю и уважаю. Я власть обхожу. Она, Валя, наша.

— Да нет! Это что. Я на это не злая. Это разве водка? А я же злая на водку, лучше сразу сказать.

Куча мала

Школьники делали кучу малу и задавили нечаянно Синелькова.

Куча мала образуется неожиданно, без всякой подготовки, потому никогда не известно, кто будет внизу. Играют в какую-то приличную игру — к примеру, в слона или, скажем, в овес, где всего только бьют по спине и не больше, как вдруг на кого-то найдет громкий крик, вдруг кого-то толкают среди коридора, и весь коридор вовлекается в кучу.

— Куча мала! — орут со всех концов школы. И кого-нибудь при этом ненароком задавят.

Задавили Синелькова, он лежит, откинул руки, откинул ноги, не дышит и бледный. Прибежала мать Синелькова и взяла его сразу из школы.

— Зря выберете Синелькова из школы, — сказали ей школьники, качая головой.

— Это зря, это точно, потом пожалеете, — подтвердили воспитатели, учителя и директор.

Но мать не послушалась в этот день их совета и отдала его в другую, новую школу, где его никто совсем не знал.

Прошло немного времени, и Синелькова в той школе опять задавили. Лежит Синельков в коридоре, руки-ноги откинул, прибегает Синелькова мать и берет его снова из школы.

— Зря вы берете, — говорят ей опять одноклассники, но она их не слушает, ведет Синелькова уже в третью школу. Однако и тут Синелькова задавили опять.

Лежит Синельков… бледный… руки… не дышит. Прибегает в слезах Синелькова мать и забирает его, как всегда, вон из школы.

— Да зря вы его забираете! — объясняют ей школьники. — Если вы не заберете, то его уже вторично у нас не задавят, будут помнить, что когда-то уже задавили.

Подумала мать Синелькова и согласилась, потому что в новой школе, действительно, могут ли знать, что его уже давили? Не могут. И остался Синельков в этой школе. И уже Синелькова совершенно не давят.

То есть так он уверенно уже твердо знал, что его ни за что никогда не задавят, что однажды разбежался, закричал наглым образом: «Куча мала!» — и с разбегу так и плюхнулся на самую вершину. Куча тут же раздалась, и Синелькова, конечно, опять задавили.

Лежит Синельков… руки-ноги… не дышит… прибегает Синелькова мать… хочет взять Синелькова из школы. Но в этот момент Синельков подымается и говорит:

— Не надо, мама, не бери меня из школы. Это я виноват, школа тут ни при чем. Я забыл, что я Синельков и что меня в куче давят. А больше я не буду забывать, и меня не задавят.

Больше он, естественно, уже не забывает, и его уже не давят теперь никогда.

Спорченая свадьба

По деревне ехала свадьба. Свадьба играла и сильно шумела.

Из дому вышла одна злая женщина, которая добровольно могла колдовать, и сказала:

— Дю!

Свадьба враз заколдовалась, обратилась в волков и побежала в лес. С тех пор жила эта свадьба волками в лесу.

Шел из армии. солдат, видит — волки. Снял он наган и хотел их стрелять. Но одна соседка сказала:

— Не надо, солдат, не стреляй из нагана. Это не волки, это свадьба спорченая.

И солдат оставил стрелять из нагана.

Прошло какое-то время, и волки снова возвратились в штатский вид и пришли к себе в деревню. Одежда у них износилась, за это время, стала грязная и в лохмотьях.