Смилодон

— Луи, — мужчина по-простому подал тонкую ухоженную руку, и в глазах его, умных и насмешливых, промелькнула искра уважения. — Наслышан о вас, князь, наслышан. Своей лопатой вы зарыли все сомнения в человеческой порядочности.

Он замолк, поклонился и негромко, без всякого перехода, сказал, ни к кому конкретно не обращаясь:

— Господа, хорошо бы выпить. Вы не находите?

Судорожно сглотнул и кинул быстрый взгляд в сторону кофейного домика. Чувствовалось, что выпить он был не дурак.

— Я, господа, пас, — Анри разом, как бы вспомнив что-то, помрачнел, вытащил лукообразные, в стразах, часы. — У меня есть еще дела, требующие ясной головы и твердой кисти. — Он инстинктивно тронул эфес шпаги и гибко поклонился. — Так что увольте. А с вами, князь, мы продолжим наши игры завтра.

На мгновение он принял боевую стойку, залихватски подмигнул и, резко развернувшись, зашагал по дорожке. Только хрустел песок под красными каблуками да подрагивала шпага, подвешенная горизонтально, на испанский манер.

— Опять братец пошел кого-то укладывать в ящик, — Луи посмотрел ему вслед, усмехнулся, снова сглотнул. — Ну так что, господа, мы идем?

Пошли. Внутри кофейный домик напоминал венецианское казино — зеркальные стены и потолок роскошные гирлянды, серебряные канделябры, множество книг, двусмысленное, одним движением потайного рычага превращающееся в постель канапе. Некоторым диссонансом игривой обстановке являлось полотно кисти Бургиньона <Французский батальный художник XVII века.>, однако же вид крови, разящей стали и умирающих бойцов щедро компенсировался фривольными эстампами, разложенными на секретере. В целом, однако, здесь царила атмосфера неги, праздности и радушия. Лакей-дворецкий был предупредителен, приборы — севрского фарфора и серебра, кофе мокко — ароматен и уж явно не экстрагирован. Правда, наслаждался им один Буров — Мадлена с братцем налегали на бургундское и токайское, видимо, для снятия душевного дискомфорта. Потом им был подан пунш с шампанским, и Луи после него загрустил:

— Гадость, отрава, виноградный сок. Водки хочу. Нашей, на смородиновых почках. Можно перцовой или, на худой конец, калганной. И не под трюфели эти поганые — под рыжики. Не свинья ведь чай.

Выругался матерно, кулачком ударил по столу, хотел было пустить слезу, но Мадлена не дала — тряхнула за плечо, стала что-то тихо лопотать на французском. И без перевода ясно, о чем — не мякни, не мякни, не мякни. Потом дружески щипнула за щеку, вздохнула тяжело и повернулась к Бурову.

— Не обращайте, князь, внимания, обыкновенная семейная сцена. Брат устал. К тому же выпил. Чего не наболтаешь с пьяных-то глаз.

Молодец девка, пьет на равных и головы не теряет. Такая небось не посрамит семейной чести. Без особой надобности.

— Да, да, князь, извините, что-то я нынче в миноре, — Луи сразу протрезвел, улыбнулся одними губами, криво и жалко. — Это, видимо, черная ипохондрия, проистекающая от беспокойств с пищеварением. Надо бы основательно полечить печень.

“Не ипохондрия у тебя, а кишка тонка. И не лечить тебя надо, а экстренно эвакуировать”, — Буров понимающе кивнул и с невозмутимым видом допил свой кофе.

— Меньше всего на свете, господа, меня интересуют семейные сцены. — Промокнул губы батистовой салфеткой, улыбнулся и демонстративно глянул на часы. — А что, господа, не пора ли нам ужинать?

Все правильно, бланманже, засахаренные мирабели и штрудель с марципанами и цукатами не еда. Так, баловство.

Ужинали в том же составе в Розовой гостиной, при свечах. Средний брат, беспокоя свое пищеварение, ел много, Буров — с аппетитом, Мадлена вяло, с разбором, выбирая все самое острое, перченое, возбуждающее жажду. Лаура Ватто набрехала, на ужин не пришла. А зря. Фрикассе из кролика было восхитительным, салат из крутых яиц с оливковым маслом и винным соусом — выше всяких похвал, разговор, касающийся добродетельной актрисы Сильвии, сожительствующей, по слухам, с венецианским проходимцем Казановой, — легким, ничего не значащим. Время пролетело незаметно.

— Надеюсь, вы не забыли, князь, что вас еще ждет французский? Это самое подходящее занятие на ночь.

После кофе с мороженым и взбитыми сливками Мадлена поднялась, приказала лакею принести князю в комнату все необходимое и снова заставила Бурова гундосить, выводить каракули и изводиться от ощущения рядом женского, сказочно благоухающего тела. Длилась эта пытка часа два. В гестапо бы ей, к папе Мюллеру, далеко бы пошла. Или в инквизицию. Еще не поздно, отцы доминиканцы пока при делах.

Наконец танталовы муки Бурова закончились.

— Ну все, хватит на сегодня. — Мадлена поднялась, коротко зевнула. — А вы примерный ученик, князь. И хорошо воспитаны.

Она лукаво воззрилась на Бурова, с юмором изогнула бровь и тут же, не задерживая взгляда, указала на стол, где хрустальная чернильница, книги и стаканчик с перьями соседствовали с песочницей из бронзы.

— Пусть это все побудет здесь до завтра, чтобы не таскать попусту туда-сюда. И вы уж будьте так любезны, князь, не запирайте дверь на ночь. Мало ли кому взбредет в голову написать что-нибудь чувствительное, — сразу перестав улыбаться, многозначительно кивнула и с видом манящим и таинственным выскользнула в коридор. Только прошуршала атласная, благодаря панье <Широкий каркас из китового уса.>напоминающая колокол юбка да всколыхнулось благовонное, кружащее, как вино, мужские головы облако. Какой там французский, какие там глаголы…

— Трам-пам-пам, если женщина просит… — возликовал в душе Буров, но особо не обольщался, прекрасно понимая, что движут Мадленой не личные симпатии, а служебный долг. Не роковая страсть — шпионская. А как иначе-то? В резидентуре посторонний, и за ним нужен глаз да глаз, и днем, и ночью. Необходимо ни на миг не выпускать его из поля зрения, присматриваться к нему, прислушиваться, анализировать поступки, поведение, проверять на вшивость, давить на психику, заставлять не думать об осторожности. Как говорится, ни минуты покоя. Но все тонко, ненавязчиво, с обходительными улыбочками. Что в Восточной гостиной, что в зале для фехтования, что на тенистой аллейке или в кофейном домике. А уж на постельке-то, охваченный любовным жаром, каждый человек виден как на ладони, бери его, словно токующего глухаря, голыми руками.

Так что головы особо не теряя, Буров усмехнулся про себя да и двинул не спеша предаваться водным процедурам — мокнуть с головой в огромном чане, драить тело скользкой от орехового мыла губкой, чистить зубы мерзким, ароматизированным мятой мелом. А сам все думал, думал, думал, анализировал события дней минувших.

Итак, что мы имеем. Есть его сиятельство граф Орлов-Чесменский, прибывший в Париж инкогнито по делу. Который очень не по нраву красавцу Скапену, упорно не желающему открывать свою смазливую рожу. Срисованную волею случая Буровым. Да еще им же и отрихтованную. И что же из всего этого следует? А ничего хорошего. Буров будет крайним, пока один владеет информацией, — Скапен попытается избавиться от него. Причем то, что он человек реальный и опасный, не вызывает никаких сомнений. А с другой стороны, совершенно непонятно, почему надо ждать приезда Аргунова, чтобы сделать фоторобот Скапена. Пока туда, пока обратно. А самолеты, между прочим, еще не летают. Нет бы привлечь какого-нибудь художника из местных, сделать пару-тройку набросков да и устроить облаву — Париж такой маленький город, наверняка Скапен где-нибудь да засветится.

Впрочем, постой-постой… Почему это неясно?.. Очень даже понятно, если Бурова держать за живца. И предположить, что в резидентуре информатор, регулярно освещающий Скапену положение дел. Очень даже обычное явление, этакий Штирлиц в бункере у Бормана. А потом, не следует игнорировать и наличие третьей силы, которая наверняка попытается Аргунова подменить и заслать в резидентуру своего человека, с тем чтобы выйти на Скапена, упорно хранящего инкогнито. И вот с этим-то фальшивым Аргуновым потом совсем не грех повозиться, и тогда легче будет добраться до той самой третьей силы, если, конечно, предположения о ее существовании верны… А кроме всего прочего, ни у маркиза-резидента, ни у Орлова-куратора нет ни малейшей уверенности в Бурове. Кто он, откуда, зачем. И может, на рисунке с его подачи будет изображен не Скапен, а Фридрих Энгельс с бородой Маркса и лысиной Ленина. Куда вернее держать его втемную на коротком поводке в качестве наживки… И ждать, когда объявится Скапен… Или наоборот самим засветить в случае необходимости. Да, вот такой змеиный клубок, сплошные шпионские страсти-мордасти… И какое же резюме? Да самое очевидное — надо рвать когти. Пока красавец в маске не пронюхал о местонахождении свидетеля и не расстарался с ядом, кинжалом или мушкетной пулей. Мало ли способов угробить человека. Особенно для того, кто упорно не желает, чтобы его знали в лицо.