Смилодон

Вдоволь намахавшись всем колющим и режущим, они вышли в сад, наладили мишени и предались оглушительному рукоблудию — с пороховой вонью, немилосердной отдачей и свинцовыми, летящими неизвестно куда чушками. Натурально онанизму — шомполом в стволе туда-сюда, не столько стреляешь, сколько заряжаешь. А пистолеты-то аглицкой работы, с тонкой инкрустацией и резными прикладами, филигранной работы, цены немалой. Их бы в музей куда, за бабки, в частную коллекцию. Только не сейчас, лет эдак через двести. А нынче им дорога одна — на помойку. Ни скорострельности, ни точности, ни надежности. Крупнокалиберное, воняющее порохом дерьмо. Хотя все из них стреляют — и ничего, радуются. Потому как в руках “гюрзу” <Короткоствольный апофеоз российской оружейной мысли, пробивающий автомобильный двигатель.>не держали, вот уж воистину все познается в сравнении.

Наконец шумные экзертиции наскучили. Пистолеты отправили в поясные петли, ветер рассеял пороховую вонь, и Буров с шевалье двинули домой, ужинать. Какая может быть война на голодный желудок? Ели в ожидании бурной ночи не спеша, основательно, не отвлекаясь на разговоры. Особенно хороши были лосиные губы, разварные лапы медведя и жареные в меду кукушки, впрочем, как и заячий паштет, осетрина на шампанском и сетера <Так далее (лат. ).>, сетера, сетера… Но когда дошли до кофе, праздничного кренделя с шафраном и абрикосово-черешневого крема, всю эту гастрономическую симфонию испортил своим появлением маркиз.

— Господа, театр отменяется, — с порога сообщил он, уселся по-хозяйски и сам налил себе выдержанного фалернского. — Только что пришла секретная депеша от Орлова. Их сиятельство, как всегда, мыслит тонко, неординарно, с присущей одному ему изощренностью. Нам, господа, велено идти на бал. Дабы без разбору хватать и осматривать с возможным тщанием всех персон, скрывающихся под маской Скапена. А будут они шуметь, хоть в чем-то противодействовать, то и силу применять, беспощадно. В общем, господа, их сиятельство дает нам полный карт-бланш <Неограниченная свобода действий.>.

Маркиз вздохнул, отпил вина и принялся раскуривать резную трубку, мрачным своим видом как бы говоря: ну да, сиятельная сволочь, нам руки развязал, а свои-то умыл. Хорошо ему слать депеши издалека.

— М-да, — сразу запечалился шевалье, однако не забыл ни про крем, ни про кофе, ни про крендель. — Судьба, похоже, повернулась к нам задом. Не божественная Камарго.

Чем-то он сделался похож на обиженного ребенка, у которого забрали погремушку. А Бурову вспомнился дурацкий анекдот про пятизвездочного генсека, замышляющего экспедицию на солнце:

— Вы что, за дурака меня принимаете? Не изжаритесь ни хрена. Ночью полетите.

Неужели дебилизм — это неотъемлемая черта русского руководства?..

— Ну, полно, полно. Не будьте же вы так печальны, — маркиз ухмыльнулся, с шумом выпустил струйкой дым и по-отечески взглянул на шевалье. — Ваша божественная Камарго, говорят, подцепила дурную болезнь и теперь приносит жертвы богу Меркурию <То есть проходит курс лечения ртутью, которая в алхимии ассоциируется с Меркурием.>. Бросьте, хорошеньких задниц и без нее хватает. Уж чего-чего, а этого-то добра в Париже… — Хмыкнув, он замолчал, зацепил глазами Бурова, и в голосе его послышалась издевка. — Ведь верно, князь? Было бы только желание… — Тут же, не закончив мысли, он отвел глаза, сделался серьезен и вытащил из-за обшлага бумагу. — Шутки в сторону, господа. Итак, нынче ночью маскарадные балы будут в Королевской академии музыки, вход бесплатный, в городской ратуше — входная плата лотерейный билет, и в большой разговорной комнате монастыря Магдалины, вход туда, естественно, загораживает большая церковная кружка. Зато обещаны на венецианский манер застолье, музыка, галантность и веселье. В общем, действуйте, господа, со всей возможной дерзостью. И не бойтесь ничего, их сиятельство берет все на себя. А с их возможностями и связями это не пустые слова. Так что можете не думать о Бастилии, о всяких там мелочах вроде lettre de cachet <Ордер на арест (фр.).>. Главное, чтобы этот Скапен больше не жаловал нас своим вниманием. Убейте его, господа, открутите ему голову, и все ваши грехи простятся, ибо более богомерзкого, отвратного и дьявольского создания белый свет еще не видел. Действуйте же, господа, действуйте, я и отечество полагаемся на вас. С богом.

На него самого, судя по всему, надеяться можно было едва ли. В плане отечества было неясно.

Ночь безумств и хлопотливый день

Первым делом пошли в народ, то бишь к праздно веселящимся массам в Королевской академии музыки. Вернее, поехали. С ветерком. Орловские рысаки неслись стрелой, аглицкие рессоры вызывали восторг, сумрачный Бернар правил лошадями лучше Фаэтона <Имеется в виду миф о боге Фаэтоне, решившем прокатиться на солнечной колеснице. Проехался весьма неудачно.>. Долетели, как на крыльях.

Верно говорят, что на халяву и уксус сладок — народу в зале было невпроворот. Оркестр наяривал бравурный грандфаттер, ядрено пахло потом, в волнующейся толпе смешались Арлекины, Скарамуши, Коломбины и Пьеро. Скапенов, черт их раздери, тоже хватало. Маленьких, толстых, длинных, худых — на любой вкус. Иди-ка, доберись до них в бурлящем, словно море, скопище.

— Да, тут мы не управимся и до утра, — Анри задумчиво воззрился на толпу, вздохнул и мрачно скрестил на груди руки. — Хорошенькое веселье.

В отличие от графа Чесменского, он-то понимал, что Скапену здесь делать нечего.

— Конечно, не управимся, — обрадовался Буров. — Их сиятельство ставит нереальные задачи.

Работать в толпе ему всегда не нравилось — тесно, скученно, оперативного простора ноль. Да еще в этой чертовой маске, изображающей то ли Лекаря, то ли Доктора <Комический персонаж, богатый, скупой и падкий на женщин старикан.>. Того и гляди сунут заточку в печень. А шевалье молоток, понимает, что к чему. С таким можно дела делать. Вернее, не делать. Вот только Бернар… То, что он немой, еще ничего не значит — захочет настучать, настучит. Так что придется потянуть время, вволю полюбоваться на все эти танцы-шманцы-зажиманцы. Е-е-е, хали-гали. Окна хоть бы открыли французы, что ли, — амбре, как в казарме. И дамочки, чем веерами-то махать, лучше бы мылись почаще да не экономили на бельишке. Парижанки называется, неподмывашки шнурованные. А так — замечательный бал, великолепный. Тепло, светло и мухи не кусают. Издохли от шмона. А людям хоть бы что, все нипочем, вон как выписывают ногами-то, такие выделывают кренделя. Красота. И дамочки, кстати, даром что зачуханные, есть даже очень ничего. Фигуристые. Отмыть такую, отбанить с мылом — и вперед… И назад… Гоп-стоп, Зоя, зачем давала стоя, в чулочках, что тебе я подарил. Я ль тебя не холил, я ль тебе не шмолил, я ль тебя такую…

Только недолго Буров с шевалье наслаждались звуками музыки и галантным видом танцующих пар — увы, всему хорошему наступает конец.

— Что это мы, господа, жопами приклеились к стенке? — услышали они грубый голос, и из толпы вынырнул гигант с маской Арлекина на лице. — Не нравятся наши танцы? А может, наше общество вам не подходит?

Ростом он был чуть пониже шевалье, но более грузен, шире в кости. Мощная шея его напоминала столб, сжатые кулаки — пудовые молоты, манера разговора — бакланский <Баклан — хулиган.>базар. Одет же он был с вызывающей небрежностью — мятый камзол, доходящий до лодыжек, кожаные, затасканные штаны, вечность не чищенные сапоги с замшевыми отворотами. Дополняли костюм верзилы шляпа с кокардой и шейный полуразвязанный платок, напоминавший половую тряпку. От него за версту несло вином, псиной и далеко идущими неприятностями. А потому шевалье произнес как можно более миролюбиво:

— А вы не обращайте на нас внимания, приятель, пляшите себе дальше. Мы скоро уберемся.

— Нет, вы только посмотрите, парижане! Эти чертовы короткоштанники, эта белая кость, эти кровососы Франции, жирующие за счет тех, кого они называют чернью, не желают разговаривать!

Верзила, зверея от собственного рыка, потряс кулаком и с силой, так, что дрогнул вощеный пол, топнул ногой.

— Парижане, они плюют мне в лицо! Мне! Жоржу-Жаку Дантону, человеку, любящему всем сердцем Францию!

С этими словами он сорвал свою маску и выставил на всеобщее обозрение лицо, смотреть на которое без особой нужды не хотелось — кривой, будто сломанный, нос, бесформенный из-за страшного шрама рот, широкие, говорящие о хитрости скулы, глубокие пятна оспин на угреватой коже. В образе Арлекина он смотрелся гораздо лучше.

— Как-как? Жорж-Жак Дантон? — сразу заинтересовался Буров, и радостная, полная блаженства улыбка тронула его губы. — Адвокат-неудачник?

Ну да, похоже, все сходится. Будущий лидер французской революции. Тот, дай бог памяти, был гигантского роста, отмечен оспой, кастетом и быком <Дантона в детстве боднул бык, в отрочестве чуть не угробила оспа, а в юношестве он неудачно подрался.>и славился красноречием, грубостью, вспыльчивостью и крайней неопрятностью. Многие вздохнули с облегчением, когда он чихнул в мешок <Революционный жаргон — гильотинирован.>. Так, так, значит, Дантон. Видать, не врет история-то. Ну вот и свиделись, гад. Теперь не обижайся, падла. Ничто не остается неотмщенным. Дело в том, что французскую революцию Буров не любил, а ее вождей в особенности. Давно еще, в училище, обрел за нее неуд, остался без увольнения, и напрасно ждала его в общаге фабричная девчонка-проказница. Самая обаятельная и привлекательная… На корню обломали любовь всякие там Робеспьеры <Максимилиан Робеспьер, деятель Великой французской революции. Гомосексуалист.>, Дантоны, Мараты <Жан-Поль Марат, деятель Великой французской революции. Развратник, убит своей любовницей Шарлоттой Корде.>и Мирабо <Габриэль-Оноре Рикетти Мирабо, деятель Великой французской революции. Граф, распутник, гомосексуалист. Вел чрезвычайно развратный образ жизни, сидел в одной тюрьме с маркизом де Садом за безнравственность.>. Хотя сами очень даже того. И с мужиками, и с бабами. В общем, ладно, урод криворотый, сам напросился. Ответишь теперь за порушенную любовь.