Смиренное кладбище

– Я не про животных… Гирляндов-то кто навесил? Ты?

– С похмела чего на учудишь? Да и повеселее.

– Повеселее… – милиционер фыркнул. – Ладно, иди… Еще увижу, в отделении поговорим… И банты с них снять.

– Ага, всe путем сделаем. Чего выпялились? Собачье… В легавку захотели? – Кутя скомандовал, и компания двинулась дальше к пиву.

Соньку удалось уломать: две кружки дала в кредит. Мало того, псам швырнула колбасных обрезков – развеселилась баба.

Кутя обтер ладонью рот, спустился с насыпи и прилег под кустиком – кепку на глаза. Собаки повозились малость и улеглись неподалеку, на солнышке.

Кепка сползла – закрыла воздух. Кутя заворочался и проснулся.

– Эй! Мил человек! – крикнул он путевому рабочему.

– Время скажи, будь любезен!

– Полчетвертого!

Кутя присвистнул. Собаки удивленно подняли головы.

– Трудодень проспал. А все – за вас, паразитов. Пивка им, пивка. Вот тебе и пивко.

Теперь уж и на службу поздно. Теперь только к Воробью узнать, какой будет приг Кутя встряхнулся и с насыпи побежал под мост к станции. Возле кладбища остановился, отогнал камнями собак. Подходила электричка.

В воробьевскoй комнате хлопотала Ирка, Валькина подруга. Стол был накрыт, в центре стоял графин с самогоном и «Буратино».

– А Воробей?.. – Ирина выжидательно уставилась на Кутю.

– Не шебушись… – заспешил тот. – Я с ним не ходил. На службе я был. Пивка выпил, вздремнул. Время-то который?

– Пять…

– Ну что ж… Там разговоры долгие. То-се, пятое-десятое… Самогон с Лобни? Плеснула бы пока… Валентина-то где?

– Ишь ты, плесни ему! – Ирка отодвинула самогон на дальний угол стола.

– Валька встречать его пошла, к автобусу.

Кутя вздохнул – выпить не обломится – и отсел на диван, подальше от желтого графина.

– Васька-то пишет, не знаешь? – спросил он для разговора.

– Пишет… – Ирка вздохнула. – Долго ему еще писать…

– Да-а-а, – согласился Кутя, – помиловки ему нe видать, от звонка до звонка… Воробья-то он все же почти до смерти достал, хорошо, башка крепкая. Другой бы враз отчалил…

– А хоть бы и совсем его пришиб, сволочь глухую! – Ирка выкрикнула и вся сжалась, косанула глазом на Кутю: не заложит?

– Да не жмись ты! Меня это не касается… – Кутя махнул рукой и добавил: – Налила бы, а?

Ирка поджала губы, но графин взяла, налила полстакана.

– Ирка, а чего ты на него такая злая? На Воробья?

– А то, что Васька со мной расписаться хотел! Заявление уже подали!

– Э-э… – понимающе протянул Кутя, – тогда другой расклад. Тогда конечно…

Он прошелся по комнате, подошел к детской кроватке, где в грязных мятых пеленках сидел сын Воробья Витя. Ребенок молча сосал ногу плюшевого слоника. Кутя помахал пальцем перед ним.

– Не обращает…

– Чего?

– Не обращает, говорю. Я ему козу, а он и не смотрит.

Ирка махнула рукой:

– Недоделанный он у них: и орать не орет, и глаза косые… Недотыканный.

Ирка ушла на кухню.

– От сивухи, может? – вслух подумал Кутя, оглянулся на дверь: мигом приложился к графину и сел на диван. – Васька-то пишет? – спросил он и ковырнул мозоль.

– Ты уж спрашивал. Пишет. Мне…

– Еще б он Воробью писал!.. Сперва топором, а потом письма писать?..

– Знаешь, Куть, – Ирка присела рядом. – Только никому! – Она доверительно погрозила пальцем. – Никому, слышь! Алешка ему три посылки отправил: к Новому году, на день рождения и на Майские недавно.

– Ну, дают! – Кутя бросил мозоль. – Хлестались, как вражье заклятое, один другому чердак развалил! Дают, братовья!.. А с другой стороны… – Кутя пожал плечами и оглядел комнату в чистых обоях, шкаф с посудой, высокий холодильник. – С другой стороны, Васька ему топором жнь выправил. Что Воробей до больницы знал? Водяру рукавом занюхивал. Да эту, Валентину свою, поил. Ты дома у него была тогда? А-а… А я часто, с бабой своей как поругаюсь – и к нему. Кровать у него тогда стояла, не такая, железная, стол да две табуретки. А ты говоришь. Без водки человеком стал, только что глухой. Может и к лучшему: психовать меньше будет.

– Чего ж он не едет?

3

Воробей вышел прокуратуры. Дрожащими руками сунул сигарету в рот, затянулся… И еще, еще… И только когда все нутро заполнилось ядовитым, режущим дымом, опомнился: не тем концом сигарету закурил – фильтром. Он отдышался, вытер глаза. Пройдет!.. В шесть секунд!.. Главное, там – обошлось. И характеристику прочел, и ходатайство треста. В суд передали, но обещали, что обойдется или дадут условно. Только чтоб документы все на суде были. Хорошо, если не сидеть. С такой башкой много не насидишь – до первой драки.

Воробей с удивлением смотрел по сторонам: район вроде тот же, а что-то не так. Он щурил глаза и озирался, как приезжий. Потом пошел… Теперь пахать и пахать, и все будет путем. Через год пластинку вставлю, может, слух проявится, а и не проявится – обойдусь. Воробей шел и шел, не думая, куда идет. Очнулся он в магазине, в винном отделе. Тупо уставившись в бутылки на прилавке, он засосал носом воздух и, сдавленно зарычав, одним прыжком вылетел магазина. Еще чуток, и хлестнул бы он горла. От подступившей вдруг боли Воробей закусил губу и, потрясываясь, заныл. Только бы не началось, только бы не началось…

Он стоял у троллейбусной остановки, упершись головой в стеклянную панель. Ждал, когда отпустит. Подошел троллейбус. Пустой. Воробей плюхнулся на свободное место. Так и ехал – голова на спинке переднего сиденья. На конечной Воробей почувствовал себя уже вполне. Ладно, главное – не посадят!.. Домой вот неохота… Утром Вальке нос разбил. Чудной у него все-таки характер, бестолковый: трояк просила на опохмелку, не дал, да еще бубен вписал, а потом сам Ирке сказал – у них ночевала, – где самогон спрятан, чтоб налила ей чуток… Да… Может, к Мишке поехать?.. Говорил, стережет сегодня свой музей. Переулок еще смешной. Вшивый Вражек?.. Сивый Вражек?..

Переулок оказался рядом с метро. Сивцев Вражек. И музей рядом. Здание, правда, не Бог весть. Воробей представлял себe музей – вроде дворца. Как Музей Красной Армии. А этот – невидный, двухэтажный…

Чугунные воротца были раскрыты. Воробей вошел во двор и, в нерешительности потоптавшись у двери, нажал кнопку.

– Здорово, могильщик хренов! – гаркнул он при виде Мишкиного умления.

– Дай, думаю, сурпр устрою.

– Ну как?

– Обещались не посадить. А там кто знает…

Он вошел в вестибюль и оробел: наборный паркет, картины… Больше всего Воробья поразил рояль. Роялей живых он не видел, только у Петровича – пианино.