Смотрящий вниз

Нелепый этот маскарад раздражал меня до крайности. Я чувствовал себя каким-то персонажем комедии дель арте, из тех напомаженных ловеласов, что проникают в дома чужих жен по веревочной лестнице. Но так я имел возможность попасть на кладбище без риска быть узнанным кем-либо из тех, кто искал меня сейчас по всему городу.

У меня были все основания подозревать, что покойный управляющий находился при жизни в самых тесных отношениях с прямым заказчиком моей ликвидации. Иначе откуда он знал еще задолго до нынешних событий о том, как они будут развиваться? Откуда он мог все предвидеть и так заблаговременно предостеречь меня от надвигающейся угрозы? То, что Иван Ильич был моим тайным покровителем и доброхотом, не вызывало сомнений. Сомнения скорее вызывала мотивация. Причины такого ко мне отношения оставались для меня абсолютно неясны. Вся эта предыстория с «золотой фишкой», так долго не дававшая мне покоя, была затеяна, разумеется, им, чтобы вытащить меня на свою территорию под любым предлогом. И предлог он, надо признаться, нашел убедительный. Сильный предлог, учитывая мою прошлую склонность к азартным развлечениям. Даже выигранные мной деньги, я чувствовал, были предусмотрены в его раскладе, хотя выиграл их, несомненно, я сам. Деньги эти он мог мне запросто не отдавать. И тем более не хлопотать об их переводе на мой счет в зарубежный банк. Он знал, Иван Ильич, что без денег я никуда не поеду, и сомневался, поеду ли я куда-нибудь с деньгами. На что он, собственно, рассчитывал, пытаясь спасти меня таким образом? На то, что я умнее, чем оказался на самом деле? На то, что я, не требуя с его стороны объяснений – а ведь я их действительно не захотел услышать, но совсем по иной причине! – последую данному совету? «Есть люди, – сказал он тогда, – включившие вас в свою сумасшедшую и смертельно опасную игру…» Значит, люди, а не человек. Не один человек. В том, что их, по образному выражению Штейнберга, «сумасшедшая игра», элементом которой я как бы являюсь, смертельно опасна, – я уже успел убедиться. Это мне уже дали понять в полной мере. Идем дальше…

– Осторожней! Смотри, куда прешь, торопых-потемкович! – Шагая по аллее между могилами, я задел плечом служащего в линялой спецовке.

«Торопых-потемкович!» Надо же! Богата родная речь на затейливые обращения!.. Ладно. Идем все-таки дальше. Иван Ильич назвал меня тогда пешкой. Королевской, точнее, пешкой. Стало быть, есть и фигуры посолиднее? Или пешка – это некий образ болванчика, чьи действия используются вслепую? Или что-то еще? А что, собственно, еще? Еще он добавил, что «не имеет ни желания, ни возможности объяснить суть этой игры». Отложим пока суть, оставим в покое возможности и остановимся на желаниях. Если Иван Ильич не хотел обнаружить передо мной источник опасности, логично предположить, что этот источник ему был близок не только в информационном смысле, но и в общепринятом. Источник этот, причина всех моих бед, вполне мог оказаться близким Штейнбергу лицом. И следовательно, сегодня лицо это должно было появиться здесь, среди множества знакомых, друзей и родственников, большая толпа которых собралась в ожидании ритуального испепеления бренных останков Ивана Ильича.

Следуя довольно туманным представлениям о правилах конспирации, я не стал смешиваться с этой траурной компанией, где все так или иначе друг друга знали, а направил свои стопы к зданию, расположенному поблизости. Это был двухэтажный колумбарий под номером 18. Голубой барельеф рядом со зданием выглядел как безумный ребус. Если отгадывать его слева направо по диагонали, пропуская все фигуры между Петрушкой и пеликаном, то при желании складывается слово «пепел».

Остановившись на пороге братской усыпальницы, я стал рассматривать толпу у крематория. Видел я, естественно, только тех, кто еще оставался снаружи. Большинство провожающих, насколько я мог судить, находилось в зале ожидания за дверьми, которые сторожила добрая дюжина телохранителей. Но это меня как раз удивляло меньше всего. Среди окружения Ивана Ильича должны были присутствовать небожители, и многие, конечно, собрались проститься с управляющим. Как заметил известный писатель эпохи соцреализма: «Какой русский не пойдет за гробом соседа?»

Разочарованный результатами беглого осмотра или, вернее, их отсутствием, я вернулся к «Москвичу».

– Ну что? – деловито спросил Матвей Семеныч. – Кого будем фотографировать?

– Всех, – отозвался я. – На кого пленки хватит.

– Пленки хватит, – уверил меня Проявитель. – Пленки хоть… Короче, много пленки.

Через полчаса ожидания фотоаппарат Матвея Семеныча защелкал. Близкие и друзья покойного потянулись па выход.

– Чувих снимать будем? – Увлеченный своим делом фотограф нацелил объектив на подъехавшую к воротам кладбища машину.

Это был уже знакомый мне вишневого цвета «Кадиллак» из подземного гаража.

– Что? – спросил я чужим, как мне самому показалось, голосом. – В каком смысле?.. Да, конечно… Того, что рядом с ними, покрупнее, пожалуйста.

К автомобилю в окружении телохранителей направлялся элегантный господин, обнимавший за плечи двух молодых женщин в черных косынках. Одна из них была племянница управляющего Европа, поздравлявшая меня в казино с баснословным выигрышем, а вторая… моя Марина.

У Эрнста Теодора Амадея Гофмана есть такая сказка: «Повелитель блох». Ее герой, Перегринус Тис, с помощью волшебного стеклышка смог постичь всю глубину лицемерия окружающих. Стеклышко давало ему возможность заглянуть в самые потаенные уголки человеческого сознания. И лишь принцесса Гамахея оставила его в дураках. Дело в том, что, признаваясь Тису в своих чувствах, Гамахея верила собственной лжи, как может верить ей только женщина. Между поклонниками женщина часто выбирает наиболее богатого, убедив себя в том, что выбирает наиболее любимого.

Интерес мой к происходящему на какое-то время пропал. Матвей Семенович, продолжая свою работу, о чем-то меня еще спрашивал, и я, по большой части невпопад, что-то ему еще отвечал.

– Шабаш. – Проявитель опустил фотоаппарат. – Две кассеты отщелкал. Уважали, видать, покойного. А все одно: косая пожаловала – и прощай уважение.

– Почему – косая? – поинтересовался я, оправившись уже от легкого шока.

– Косить хорошо умеет.Матвей Семеныч завел мотор и вырулил на проспект. – Ее дело косить, а наше – уворачиваться. Ты что, так и будешь теперь в усах по городу бегать?

Я бросил на заднее сиденье шляпу, отклеил бутафорские усы и пристегнулся ремнем безопасности. Машину Проявитель водил куда хуже, чем делал фальшивые документы.

– Пока ты на кладбище прохлаждался, мне для тебя корреспонденцию принесли. – Матвей Семеныч бросил мне на колени письмо.

– Что за черт! – Я тупо посмотрел на конверт.

Похоже, любой мой шаг предугадывался кем-то раньше, чем я успевал ногу поднять. И даже, может быть, раньше, чем я успевал о нем подумать.

– Сижу, понимаешь, готовлюсь к оперативной съемке, – продолжал делиться фотограф своими впечатлениями. – Себя ничем не обнаруживаю… Вдруг на тебе! Наклоняется к окну здоровая такая будка и спрашивает: «Вы с Александром Ивановичем приехали?» Причем спрашивает, заметьте, без хамства. И ведет себя так, словно он в курсе нашей миссии. Что ж мне после этого – шлангом прикидываться?!

«Конспиратор фигов! – обругал я себя, доставая из конверта сложенный пополам лист бумаги. – Усы еще прилепил! Рихард Зорге!»

Притормозив на светофоре, Матвей Семеныч встревоженно глянул на меня:

– Так это был не наш человек?!

– Наш, наш, – успокоил я фотографа. – Он под прикрытием работает.

– Я так и понял, – кивнул Проявитель. – Вас где высадить?

«Завтра в 16.00 у могилы Хераскова» – гласило отпечатанное на принтере анонимное послание. И почему я, интересно, должен знать, где находится могила Хераскова? Допустим, я знаю. Но откуда это известно отправителю?

– Вас где высадить? – повторил свой вопрос Матвей Семеныч.

– Да, – отозвался я. – На перекрестке. Спасибо.

– Вечерком заезжайте за фотографиями. – Проявитель остановил «Москвич» у тротуара и пожал мне руку. – До встречи, коллега.

Народу в кафе-мороженое заметно поубавилось. Дождь закончился, и посетители стали расходиться.

– Что-нибудь еще? – любезно поинтересовался, останавливаясь рядом, обладатель эспаньолки.

– Еще сто пятьдесят. – Достав из кармана спичечный коробок, я положил его на угол стола.

Будем рассуждать здраво… Коробок, подброшенный большим пальцем, встал на ребро. Пятнадцать копеек… В детстве у нас ребро шло за пятнадцать копеек… Если бы неизвестный автор записки был членом команды «Третьего полюса», он бы не стал городить весь этот огород: «Завтра… у могилы…» Не те у них методы. Я бы уже сегодня сидел в «Москвиче» Проявителя с простреленной башкой. Или собирала бы нас с Матвей Семенычем выездная сессия уголовного розыска в целлофановые мешки после взрыва, приблизительно равного килограмму тротилового эквивалента.

Я вновь подбросил коробок. На этот раз, дважды перевернувшись в воздухе, он упал этикеткой вниз. Пять копеек! Новое дело. Значит, у меня появился неожиданный союзник. Анонимный мой друг принял эстафету у Ивана Ильича.

– Ваши сто пятьдесят. – Официант поставил передо мной стакан и блюдце с маслинами.

Насчет маслин это он правильно догадался.

– Сколько с меня? – спросил я, доставая бумажник.

Он посмотрел на потолок, как будто там был выписан счет, и вздохнул.

– Ста рублей хватит?