Смуглая леди (сборник)

– Зло, - ответил Шекспир уверенно, - всегда зло.

– Вы так любите жизнь?

– Я люблю жизнь.

– Как будто бы?!
– прищурился Эссекс.
– А вот я знаю, вы хотели покончить с собой, когда от вас ушла ваша цыганка, даже сонет написали, прощальный, чтоб оставить потом

его на столе. Последнее время я все твержу его. Нет, нет, не оправдывайтесь, я знаю это. И

все-таки вы говорите, что жизнь всегда благо?
– Шекспир молчал.
– Ну, хорошо, - пусть

будет так, а вот мне надоело, и не спрашивайте что, ибо все, все мне надоело. Дворец, сплетни, интриги, злая, лживая, рыжая ведьма, что вертит государством, этот мой подлый

друг, лорд Бэкон в золотых штанах, которого я, если бы остался в живых, вздернул на

флюгере моего замка так, чтобы его сразу увидел весь Лондон, - эта ваша чертова

возлюбленная, которая, как мне доподлинно известно, подсовывает в мою постель своего

недоразвитого еще любовника, этот парламент, который стоит не больше, чем та сволота, которую я хочу завтра натравить на дворец, э!
– да все мне надоело, все, все, - вот она -

дряхлость мира. Я радуюсь, что, наконец, все это кончится. Уж два года, как Бог отвернул

от меня свое лицо. А помните, как вы когда-то приветствовали меня в прологе к "Генриху

V"?

– Я и сейчас скажу - вы любимец Господа, ваша светлость, - робко возразил Шекспир.

– А я вам говорю, - вдруг запальчиво крикнул Эссекс и злобно стукнул кулаком об

стол, - я вам говорю, Господь забыл меня! Да, впрочем, нет, он никогда не помнил обо мне.

Молчите, молчите, приказал он быстро и суеверно, - ибо что вы обо мне знаете? Когда я

еще был мальчишкой, моя матушка отравила моего отца по научению своего любовника, а

он уже в то время был еще и любовником королевы, - он подумал и гадливо поморщился.
–

Той самой королевы, которая через двадцать лет стала и моей любовницей. Тьфу, гадость!

– его лицо снова передернулось.
– А правду о смерти отца я узнал, когда об этом шептался

весь дворец, но не нашлось никого, кто бы мне крикнул тогда: "Гамлет, отомсти!" Только

раз королева в тихую минуту вдруг вкрадчиво спросила, любил ли я свою мать.

– А вы не любили ее?
– тихо спросил Шекспир.

– Мою мать? Любил ли?
– Эссекс неподвижно прямо смотрел на него.
– Это была

страшная женщина, Виллиам, - сказал он совершенно спокойно.
– Нет, нет, не так я

говорю! Не страшная, а наоборот, постоянно ласковая и благосклонная, с вечной улыбкой, такой доброй, сочувственной и всепонимающей. И вы знаете, она не лгала, она

действительно была такой и в то же время, ей-Богу, я не знаю, пожалела ли она кого-

нибудь хоть раз в своей жизни, а уж правду-то никогда не говорила, хотя и врала, если

разобраться, совсем немного.
– Его вдруг опять передернуло.
– Я помню первые три ночи

после смерти отца. Она приходила ко мне, и лицо ее пылало от слез. "Мой сын, - говорила

она мне и клала голову на руку.
– Мой взрослый, умный сын", а труп отца лежал в гробу, обряженный и готовый к погребению, а я ничего не знал, но смотрел на нее и думал: вот

она отняла у меня все, все мое детство, всю мою жизнь, все мои радости. После этих трех

ночей я как-то сразу стал взрослым. Э, да что говорить...

– Ну, - сказал Шекспир, - разве можно так унывать?

Эссекс резко махнул рукой.

– Нет. Все равно, - сказал он, - мне все равно не жить среди этой веселой сволочи...

Если уж Пембрук залез во дворец, мне пора уходить... Вот я все время твержу один ваш

сонет, хоть он и написан не для меня, а для него...
– И он прочел громко и отчетливо: Зову я смерть.

Мне видеть невтерпеж

Достоинство просящим подаянье,

Над простотой глумящуюся ложь,

Ничтожество в роскошном одеянье,

И совершенству ложный приговор,

И девственность, поруганную грубо,

И произвольной почести позор,

И мощь в плену у немощи беззубой,

И прямоту, что глупостью слывет,

И глупость в маске мудреца-пророка,

И вдохновения зажатый рот,

И добродетель в рабстве у порока,

Все мерзостно, что вижу я вокруг...

Дверь быстро отворилась и, взметывая ковры, вошел Ретленд.

– Комиссар от королевы, - сказал он, - вам нужно сейчас спуститься... я сам расплачусь

с мистером Шекспиром.

Эссекс кивнул головой и пошел было из комнаты, но потом вдруг вернулся, подошел к

Шекспиру и положил ему на плечи обе руки.

– Прощайте, - сказал он очень сердечно, - иду! Слышите, как они орут! Этак они,

пожалуй, с перепугу выбросят всех из окон. До того растерялись, что готовы хоть сейчас

пойти на штурм. Но вот что я хотел сказать: когда вы напишете, наконец, свою датскую

хронику...
– Он вдруг приостановился, вспоминая.

– Что?
– спросил Шекспир, подступая к нему.

Ретленд стоял между ними и тянул за руку Эссекса.

– Одну минуточку, - сказал Эссекс.
– Да... так что же я хотел сказать?
– Он опустил

голову и добросовестно подумал.
– Что я хотел сказать такое? Датская хроника?.. Да нет, при чем она тут?.. Ах, вот что, пожалуй... Когда вы...
– Снизу снова раздались крики, громкие, несогласованные, яростные.

– Слышите?
– тревожным шепотом крикнул Ретленд.

– Ну, ну, говорите!
– сказал Шекспир почти умоляюще.
– Что же?

Эссекс посмотрел ему прямо в лицо.

– Нет, забыл!
– сказал он кротко и твердо.
– Совсем забыл! Хотел что-то и не помню.