Сначала жизнь. История некроманта

А проснулся от криков за окном. Вскочил, не понимая, что происходит, выглянул в окно. Дом дядьки Сегора полыхал, как огромный костер, и жар от него Тось чувствовал, даже находясь за стенами своего дома.

Мама! Там же мама!

Начисто забыв о ее предательстве, Тось натянул штаны и бросился на улицу. С криком:

— Мама! — помчался к горящему дому, но был остановлен чьими-то грубыми руками.

— Куда летишь?! Не видишь, поздно уже!

Тось оглянулся. Вокруг горящего дома собралась целая толпа. Кто-то просто глазел, кто-то пытался растаскивать ближайшие к дому сараи, чтобы на них не перекинуло ветром огонь. Бабы ревели, вытирая глаза кончиками платков, старики горестно качали седыми головами, дети, которым удалось вырваться из дома, носились вокруг, как бешеные, совершенно не чувствуя ужаса ситуации и, тем более не понимая, что там, в огне, сейчас гибнут люди. Живые люди.

Мама!

Тось дернулся, пытаясь вырваться, но в этот момент одна из стен дома рухнула, обдав все вокруг волной жара и тучей искр. Следом за ней, почти без промедления, попадали и остальные стены вместе с крышей, заставив глазевших на пожар людей отпрыгнуть подальше. Поднялась суета — ветер вдруг рванул со страшной силой, как Хельф из преисподней, и пламя попыталось перекинуться на соседний сарай и крытый соломой коровник. Они не загорелись только потому, что вчера вечером прошел дождь, и солома пропиталась водой. Однако несколько углей, шипя и разбрасывая искры, все-таки сумели найти себе сухой корм, и на крыше коровника засветилось несколько костерков. Их бросились спешно тушить, поливая водой, которую ведрами таскали из ближайшего колодца. Жалобно мычащих коров выгнали наружу и оставили бродить без присмотра. Не до них теперь. Бабы и прочий деревенский люд, до того только смотревшие на пожар, как будто зачарованные злым колдуном, вдруг очнулись и кинулись помогать тем, кто что-то делал. Некоторое время все бестолково бегали с ведрами, поливая водой срывающиеся с горящих стен клочья пламени, а потом послышались крики облегчения — ушедший было дождь вернулся, и на землю упали первые капли.

Беготня понемногу прекратилась. Люди, понимая, что с дождем им не сравниться, потихоньку побросали ведра и потянулись под навесы, чего зря мокнуть. Один Тось не двигался с места. Он стоял, упрямо стряхивая текущую по лицу воду, и смотрел, как косые дождевые струи с шипением вгрызались в огонь и гасили сначала отдельные языки пламени, а когда те отпускали в небо последний дымок, принимались за большие острова, поднимающиеся ввысь на несколько метров, на которые и смотреть было страшно, не то, что подойти.

На его плечо легла чья-то тяжелая рука.

— Пойдем, сынок, нечего тут стоять!

Тось поднял голову, посмотрел невидящими глазами. Это был кузнец, дядька Вахар. Идти куда-то. Зачем? Зачем теперь все?

— Идем, сынок, идем, — кузнецу словно не было дела до того, что у Тося только что умерла мать.

Он подталкивал его, и мальчишке ничего не оставалось, кроме как идти, куда ведут. Впрочем, ему уже было все равно. Какая разница?

Дядька Вахар привел его под навес, в так называемую летнюю кухню с длинным столом, лавками и большим очагом, где во время страды или сева у дядьки Сегора кормили батраков. Тосю тут все было знакомо до последней щепки — они с Мирой столько раз здесь играли, что и не сосчитать. Однако сейчас народу под навесом собралось гораздо больше, чем обычно, чуть ли не вся деревня. Тось хотел спрятаться где-нибудь с краю, чтобы никто не приставал, сил не было разговаривать, но ему не дали.

— Эй, ну где он там? — раздался недовольный бас дядьки Снасия, старосты, и кузнец, приведший Тося, подтолкнул его внутрь.

— Здеся!

Люди расступились перед Тосем, пропуская мальчишку к столу. Он съежился и втянул голову в плечи, ощутив на себе недоброжелательные и любопытные взгляды. Они давно были ему не в диковинку, но сегодня их ощущалось чересчур много.

Дядька Снасий сидел во главе стола, поставив на него локти. Его живот упирался в столешницу, а маленькие внимательные глазки грозили пробуравить Тося насквозь.

— Ну что, парень, есть у нас к тебе вопрос. Отвечай честно, а не то худо будет, — предупредил он.

Тось кивнул, не понимая толком, о чем тот говорит. Староста удовлетворенно крякнул.

— Ты знаешь, где твой папка был этой ночью?

Тось шмыгнул носом и пожал плечами.

— Так дома, где ж еще?

— Ты сам видел? — чуть подался вперед староста. — Руку на отсечение дать сможешь?

Тось растерялся. Руку на отсечение — это было серьезно. Так спрашивать сами боги заповедовали. Рассказывали, что бывали случаи, если человек, отвечая, хотя бы в слове ошибался, руку действительно отрубали, и никто за это потом не осуждал. Клятва есть клятва. Ему стало страшно.

— Ну, мы весь вечер разговаривали, потом пошли спать. Вернее, я пошел…. — он непонимающе огляделся. — А че случилось-то?

— Да говорил же я вам, видел я его! — встрял сидевший рядом со старостой дядька Фросий. Тось его хорошо знал, он был соседом дядьки Сегория с другой стороны. — Я по нужде вышел, смотрю, а он бродит, бродит по двору аки упырь неупокоенный! А потом, когда загорелось с одного боку, гляжу, он еще и дверь вилами подпер, чтоб не убежали, значит, ага!

— А ты-то чего тогда ждал? — спросил его кто-то из темноты, Тось не понял, кто. — Раз все так было, мог бы кого и на помощь позвать!

— А я и собирался! — окрысился дядька Фросий. — Только он еще бутыль с маслом таскал, сволочь! Я еще подумал, чего это он там поливает? Глазом не успел моргнуть, как уж все полыхало!

— Ладно, Фросий, тебя никто не обвиняет! — рыкнул староста. — А ты, Антосий, — обратился он куда-то в сторону, — так и будешь отпираться?

Тось обернулся и только сейчас увидел отца, стоявшего позади него. Его держали за локти два крепких молодых мужика, дядька Савр и дядька Никозий. До Тося постепенно начало доходить.

— Пап, — растерянно прошептал он, не в силах поверить в происходящее. — Пап, ты… как же так?

Отец посмотрел на него, но глаза в полутьме утонули в глазницах, совсем не видно, и устало сказал:

— Я не буду отпираться, Снасий. Я это сделал, — и торопливо добавил: — Прости, сын!

Староста удовлетворенно отодвинулся от стола.

— Ну раз сознался, значит, понимаешь, что тебя ждет! Так, ребята, давайте его ко мне в погреб, чтоб не утек до утра!

Отца куда-то повели, Тось побежал было следом, но его отпихнули, как щенка, пригрозив дать по шее, если не послушается, и он остался под навесом.

Постепенно народ разошелся по домам, а Тось еще долго сидел у стены на корточках, спрятав голову между коленей, пока совсем не замерз. Голова раскалывалась от боли, как будто по ней колотили молотком. Поняв, что если сейчас не вернется к себе, его труп завтра здесь найдут соседи, Тось встал и побрел домой.

На следующее утро отца должны были везти в Габицу, небольшой городок в тридцати верстах от Краишевки. Таков был порядок: там находился районный храм Правосудия, куда свозили преступников со всей округи. По закону без одобрения жрецов Веса-Правдолюбивого ни один приговор не должен был приводиться в исполнение. Во избежание ошибок и злоупотреблений. Говорили, что жрецы Веса обладают даром видеть людей насквозь и никогда не позволяют наказать невиновного или уйти от расплаты преступнику. Разумеется, с Тосевым отцом все это будет пустой формальностью. Все, и в первую очередь его сын, прекрасно понимали, что за поджог соседского дома и смерть троих человек меньше, чем виселицей, он не отделается. Тося уже просветили на этот счет добросердечные односельчане. Он бы им языки оторвал за такое добросердечие, если б смог.

Тось еще на рассвете пришел посмотреть, как отца будут увозить. Долго стоял, мозоля всем глаза, на улице напротив старостиного дома, но во двор так и не зашел. Наверное, его бы пустили к отцу, если бы он попросил, но Тось никого ни о чем не просил. С какой радости он должен тут унижаться? Да и вообще…. С чего он должен рваться к человеку, которому на него наплевать? Да, наплевать. Тось с горечью повторял про себя эти слова, когда сердце неожиданно начинало мягчеть, и ему страшно хотелось к отцу. Обнять, прижаться к единственному родному человеку на земле. Но он сам понимал, что это глупости. Эх, опять он возненавидел не того, кого нужно. Кто бы мог подумать, что отец, единственный человек в мире, который у него остался, так безжалостно всадит ему нож в спину. Лучше бы уж сразу убил, как убил мать, чем бросать вот так, на произвол судьбы. Губы у Тося дрожали, и он сердито сжимал их, чтобы никто не видел, как ему страшно. На него всегда было всем плевать, и отцу в особенности. С теми, на кого не плевать, так не поступают. Сам Тось с Мирой так ни за что бы не поступил. На что угодно пошел бы, но ее не бросил. У него в горле встал комок. Нету у него теперь Миры. Из-за отца, из-за матери, из-за дядьки Сегория и так не вовремя умершей тетки Фелисии. Нету, и никогда не будет. Он теперь всегда будет один. Один, как перст. Тось вздохнул. Головная боль накатывала волнами напополам с тошнотой, и он время от времени закрывал глаза, чтобы не свалиться прямо здесь, на потеху глазеющим на него деревенским. Это ничего, что он будет один, — утешал он себя, — это даже к лучшему. Ему никто не нужен. Никто не обманет, никто не предаст. Ведь верить никому нельзя, ни единому человеку на свете. Ну разве что Мире, но больше никому.