снарк снарк. Книга 2. Снег Энцелада

Пискнул телефон, напоминая, что пора принять хлорофилл.

Туман выдавливался из кустов на дорогу, в тумане лучше не гонять, опасно, налетит какой-нибудь дурачок на дрововозке; стоит найти место повыше и перестоять, я снизил скорость, «восьмерка» осела, и гравий стал скрести по днищу. Казалось, что машину пытаются ухватить подземные когти, я вспомнил тунгусскую народную сказку про багатура Ечибельдыя и черные железные руки из ада, пугавшую меня в детстве.

К месту вспомнил, туман оставался малопроницаем, проклятые железные руки ловили «восьмерку», дорога резко пошла влево, колеса грохнули на шве, и я выехал на внезапный мост. Насколько я помнил, моста здесь быть не должно ввиду полного отсутствия реки, но мост стоял, причем синего цвета.

Я проскочил этот синий мост, затормозил, приткнулся к обочине и вернулся к мосту пешком.

Внизу никакой воды не текло, не виднелось даже русла, напротив, вполне разросся шиповник и ива. Возможно, это был весенний мост, функциональный в разлив, в апреле и мае. Или запасной мост, его построили на сэкономленные средства или средства меценатов – когда где-нибудь понадобится мост, его перенесут в нужное место. Или мост имени ВЦСПС, я вспомнил, когда учился в первом классе, мы жили у промышленного канала, через который как раз собирались строить такой. Поставили стелу с обещанием, что к концу пятилетки мост ВЦСПС непременно будет, но отчего-то не получилось, а я ждал, потому что приходилось в школу пилить лишние два километра каждый день…

Здесь есть мост, где-то его нет, постит Тушканчик пост, плачет Уланов поэст. Телефон снова пикнул о хлорофилле.

Хороший, в принципе, мост. В три полосы, крашенный яркой и толстой синей краской, я попробовал отковырнуть, но краска не поддалась, ноготь сломал.

Возможно, это экспериментальный мост. Конструкция и на самом деле необычная – слишком легкий с виду, словно связанный из железобетонных соломин. Этот мост – модельный мост для всех будущих мостов Нечерноземья. Мост грядщих дней. Вперед, сквозь «Угар муниципий», «Молот Берии», он бы оценил, я сам оценил, размышляя о сущности синего моста; я принял хлорофилл. Конечно, стоило принять его до корейской лапши, но так уж получилось, вероятно, завтра стоит поголодать.

Забавно. Я отметил, что практически не удивился этому нелепому мосту на ровном месте, более того, нашел ему сразу несколько достоверных оправданий. Хорошее и полезное качество, незаменимое. Не исключаю, что я был его носителем с детства, но к текущему возрасту оно достигло совершенства. Ты видишь поэста Уланова, слушаешь идиотские стишки, но тебя это не смущает, потому что на фоне других идиотов Уланов смотрится небезнадежно. И стихи у него местами попадаются смешные, и их действительно можно напечатать книжкой и продать, другие идиоты их купят и найдут оригинальными, а все, что можно продать, имеет право на жизнь.

Ты организуешь конференцию «Евразийский космизм», и на нее съезжаются всамделишные космисты. Арендуют зал на неделю и всю неделю интенсивно взаимодействуют с иерархами Хрустальной Цитадели, днем плотно общаются с небожителями, вечером устраивают на берегу журфиксы с молодым вином и фейерверками. А ты распечатываешь им квалификационные дипломы, и каждый, кто внес в фонд развития космизма пятьсот долларов, получает сертификат «Хранителя алмазного предела». И ты нанимаешь тенора из Краснодара, чтобы на торжественном вечере закрытия он исполнил гимн «Слезы Матери Миров», и он тоже не удивляется – чего за триста евро удивляться. Мы все не удивляемся, мы серьезны и терпеливы.

Когда идиоты приходят к тебе с утра с дробовиком, ты не удивляешься, понимаешь, что их прислал другой идиот и у него есть на это свои идиотские причины, они весомы в его глазах, и неким образом это оправдывает его дебильные причины и для тебя.

Ты смотришь, как Современный Прометей жжет мексиканские спички, и веришь, что это успокаивает, и досадуешь, что это придумал не ты.

Я вернулся к машине и отправился дальше. Солнце окончательно поднялось, но туман не рассеяло, так что приходилось ехать аккуратно. Впрочем, разогнаться и не получилось бы, дорога отсутствовала, приходилось кривулять между колдобинами на первой-второй передаче: на пятьдесят километров я потратил больше часа. За это расстояние мне встретилась лишь застывшая фура и пожилой рыболов на «Альфе», впрочем, может, и не рыболов.

Чагинск приближался. За Стариковом туман пропал и начались вырубки. И справа, и слева вдоль дороги лысели делянки, некоторые свежие, с вывернутыми пнями, похожими на осьминогов, другие весенние, успевшие затянуться буйным кипреем, третьи и вовсе прошлогодние, с поднявшимся диким молодым сосняком. Разработки велись не сплошь, между делянками оставались широкие прогоны, насколько я понял, оставленные для того, чтобы лесосека не выглядела сплошной. У придорожных канав собирались отходы лесной добычи – ободранная кора, высохшие ветки, собранные в копны, разбросанные комли и вырубленные кусты, пахло прелой древесиной и гарью.

Сама дорога испортилась еще больше, собственно, из проселочной дороги ее разъездили в широкие колеи, в некоторых местах «восьмерка» неприятно подсаживалась на брюхо, но каждый раз успешно выгребала. Пожалуй, в дождливую погоду без лебедки сюда лучше действительно не соваться, да и в сухую тоже.

Проехал Баскаково.

Первое упоминание Баскакова в летописях относится к четырнадцатому веку, название однозначно указывает на ордынский период. Однако подлинный расцвет Баскакова пришелся на вторую половину восемнадцатого века, на период бурного развития промышленности и торговли, когда вдоль быстрого и полноводного Ингиря один за другим росли купеческие и ремесленные села, когда создавалась единая транспортная сеть, связавшая Северо-Восточную Россию с центральными губерниями, с Москвой и Санкт-Петербургом; именно здесь, в глухих углах и логах Мерьского края, рождалась грядущая экономическая мощь России. Я с иронией отметил, что старые навыки утрачены не в полной мере, при желании я смог бы легко написать «Баскаково: вчера, сегодня, завтра».

Автобусная остановка в Баскакове была квадратная и синяя.

Потом началась паль, она поднималась от Баскакова в холм, а затем растекалась вниз по склону, расходилась вширь. По левой стороне эту паль начали прибирать и укладывать в штабеля, справа выгоревшие сосны продолжали стоять, возле них морда к морде трелевочники, затем я обогнал три дремотных лесовоза.

Дорогу по-прежнему крутило, в днище стучали камни. Сгоревший лес кончился, и опять несколько километров по сторонам дороги тянулись дикие вырубки и глухое березовое мелколесье, поднявшееся на месте прежних просек. Дорога забиралась все выше к водоразделу, стало виднее по сторонам, и Ингирь уже блестел справа между деревьями.

Слева должно было показаться Салтаново, заметное место. Когда-то здесь на горе обитал атаман Салтан, грабил купеческие барки на Ингире и обозы на Макарьевском тракте, но как-то раз, во времена Алексея Михайловича Тишайшего, по Ингирю шел стрелецкий отряд, и Салтан по ошибке налетел на него. Стрельцы без особого затруднения перебили ватагу, а самого Салтана стали пытать и вешать. Атаман взмолился о пощаде и пообещал на все награбленные средства вознести на горе церковь, самую высокую в округе. Церковь получилась что надо, ее было видно издалека, а сам Салтан раскаялся и стал в церкви настоятелем – как ни странно, но все это было на самом деле.

Салтановскую церковь я не увидел, да и мимо самого села едва не проскочил – вся Салтановская гора неимоверно заросла липами и яблонями, сквозь которые не было видно ни домов, ни коровников, ни овощехранилищ; о том, что здесь еще осталось село, напомнил соответствующий дорожный знак.

После Салтанова дорога слегка улучшилась: поверх старого асфальта был накидан относительно новый, успевший, впрочем, во многих местах расщеляться. А за десять километров от Чагинска асфальт и вовсе стал сносным, ямы были залатаны, а посреди дороги прорисована заметная и ровная разделительная линия.