Снайпер в Афгане. Порванные души
Шрифт:
Сели в «БМВ». Мы с Лехой молчали. Братва, гордясь собой, гуняво терла впереди, обильно пересыпая тупой базар своим гуммозным новоязом. Ехали долго. Водила лихач, но ездит безграмотно. Машину и вовсе не жалеет: то придавит на гашетку под пять тысяч оборотов, то тормозит что дурной. Передачами дерг-дерг, дерг-дерг… и так все время! И ведет себя по-хамски: сигналит беспрестанно, из полосы в полосу шорхается; один он на дороге – все ему мешают. Удивить, наверное, хочет. Да видели уже, насмотрелись на вас, отморозков.
Приехали. Я Воронежа вообще не знаю. Какие-то спальные районы, многоэтажки вокруг сплошным строем стоят. Унифицированное уродство совдепии, навязанное
Братва стала меж собой прощаться. Культово приобнялись, соприкасаясь щеками и остриженными кеглями. Никак у зверьков переняли моду – так только мандариновые носороги чоломкуются.
Леха, явно смущаясь спутников, подошел ко мне. Триста двадцать пятая, завизжав палеными покрышками, черной тенью метнулась к светофору и тут же, не успев на зеленый, вновь сжигая резину, взвыла тормозами. Отдача качнула в обратку, и машина, тяжко присев на задние амортизаторы, встала как вкопанная. Хорошая тачка, наездник не тот. Я просиял, кончил полтора раза и, не скрывая сарказма, посмотрел на Рыжу. Тот вообще потерялся, бедный:
– Ну, что тут сделаешь – такие пацаны!
Да ну, ясно… какие проблемы?!
Зашли в кабачок неподалеку. Явно для своих. Спутника моего знают, уважают. Уселись в углу. Долго пили, вкусно ели, дошли до темы: «А помнишь…» И тут он говорит:
– А… Федор. Так – земеля же… Знаю…
И рассказал… лучше бы молчал!
Чудить Федор начал еще в полку. Со своими залетами дембельнулся уже под лето. По возращении запил. Предки у него, по словам Лехи, неслабые. Как-то угомонили. Поступил. Женился. Когда вернулся Рыжа, его бывший сослуживец и зема, опять захолостел. Но ребятенка они заделать успели. Так, по быстрячку.
Жена взяла академ и, не разводясь, рванула вместе с сыном от него подальше, назад, в деревеньку под Воронежем.
Пацан вновь заквасил по-черному, бросил институт. Родители ничего поделать с ним уже не могли. Леха видел его достаточно часто. Говорит: просто завал! Вокруг него вечно отирались какие-то конченые рожи, какие-то немытые, вечно угашенные телки, после и вовсе алкаши. Парень стремительно опускался в бомжатник. Рыжа утверждает, что он пропил буквально за банку чемера свою Красную Звезду.
В начале девяностых Федор по пьяной лавочке надумал проведать сына. Принял на грудь, взял пол-литра и поехал на пригородном в деревню жены. С залитых глаз вылез не там и, согреваясь с горла, пошел по пашням. Не дошел…
Взошел из-под снега уже весной. Похоронили без помпы. Все…
Я не верил услышанному. Леха сказал:
– На Никольском лежит. Батя ему такой памятник отгрохал.
– Поехали!
– Куда сейчас, Глебыч… Расслабься…
Угу! Где так расслаблялись. Забыл службу, душара бритоголовая, щас-с-с напомню!
Через пять минут уже тряслись в старой жиге, с шашечками на крыше.
Какое оно большое это Никольское кладбище! Пока дошли…
Вижу вдруг, смотрит на меня с черного мрамора Федор. Непривычный такой, в фуражке, в парадке – раз в жизни надевали. Такой молодой, просто зелень. Видно, фотографию художнику дали с учебки. Ну да, одна лычка на погоне, а он при мне уже старшим был.
Слава тебе, Господи, не пошел со мной Рыжа дальше. Показал рукой издали на памятник да двинул кого-то своих искать. Правильно, я же не видел Федора после. Так и остался он в моей памяти тем несчастным пацаном – на танковом холме.
Крутые предки, говоришь… Родители… Мать. Отец… Простите и Леху, и меня, дурака, за слова, за мысли
эти непотребные. Мудрые вы – увидели все, в самую бездну души заглянули, саму суть беды прочувствовали… все поняли, все простили.Скрутило спазмом рожу, дулей глаза свело…
Мягкий я стал, сорвало уже с меня толстокожесть, корку армейской огрубелости, зверство военное – не тот уже танцор с пулеметом да тихушник с эсвэдэхой. Видеть начал – глаза жестокостью залитые, слезой прочистились, прозрели… Твоя рука, Боже… Твой Промысел… Неспроста делаю это – сюда пришел… Вас встретил… Чудо твое, Православное, случилось. Спасибо тебе, Господи…
На нижней плите, вытянувшись во весь рост, лежит Дуся.
Мельчайшие детали, даже отдельные волосинки были воссозданы с удивительной точностью. Мастер рисовал, мрамор чеканил.
Это был он – Дуська. Без всяких сомнений. Метис овчаристый…
Красивый, сильный, здоровый. Мощную морду на вытянутые лапы уложил, уши внимательные навострил, глаза в сердце смотрят.
Не Темирка я, не знаю татарского, да и петь не умею. И не нужна теперь, братишка, тебе эта песня. Вон он – твой Федя, рядом, над тобой возвышается. Красивый, ладный, не заплаканный… Дождался ты, поди.
Вот и встретились наконец. Разом, теперь…
Ни Трубилин, ни Степан, ни Гиндукуш с Памиром, ни водяра – никто вас не растащит, не разлучит, не разведет по разным берегам одной речки.
Вместе теперь… Рядышком…
Вот и славно…
Вот и хорошо…
Упокоились оба, отмаялись…
Спите, пацаны…
Все хорошо…
Отбой, братишки…
Славно все…
* * * * *
Ранняя весна 1983 г. Один из первых выходов моего призыва
Те же самые. Вторымсправаможно заметить в белой панамке будущего автора этих строк
Бывшие «духи» уже дембеля – прощальное фото «сержантской партии» моего призыва – ноябрь 1984 г.
Где-то под Аргу
Тоже под Аргу вместе с «дружественными духами»
Мать Сереги Звонарева в школе города Харцызск (Донецкая обл.). Там что-то вроде уголка памяти создано. Зима 1986 г.
Взводный Сергей Юльевич Звонарев (слева) на операции в УР «Зуб» рядом с командиром роты Григорием Викторовичем Пуховым (справа)